Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Уходя, Бакланов, как показалось Аржановскому, просительно и даже заискивающе, что на него было не похоже, напомнил:
— Уж ты постарайся… ради меня, Гетьмана надо вернуть на ферму.
В эту ночь Аржановский долго не мог уснуть. Как-то неприятно, смутно и тревожно было на душе после разговора с Баклановым. «Что у них? Конфликт двух директоров? Михаил горяч, задирист, он и отцу спуску не даст… Только кому оно нужно, геройство-то это? Перед кем петушится? Отец в хозяйстве жизнь положил, воевал. И голодал, и холодал, нужду мыкал. За что ни возьмись в совхозе — все пережито, выстрадано. Вот и ревность к сыну, новому руководителю. Естественно. Старика уважать надо, а не лезть на рожон. Именно: молодо-зелено…»
Аржановский решил наедине твердо и по-отечески пожурить строптивого директора.
Рано утром по пути в «Россошанский» Аржановский, завернул к бригадиру Гладкову, своему давнему товарищу. Он застал его за необычной процедурой. Тучный и налитой, как астраханский арбуз, обнаженный по пояс, бригадир лежал на скамейке вниз лицом посредине двора и страдальчески мычал. Вокруг него суетилась маленькая жена, усердно нахлестывая по бронзовой, лоснящейся пояснице веником из застарелой огненной крапивы.
— Ууу-оо-ох! Охо-о-хох… Полехче, мать, полехче… Оох!
Из глаз Гладкова катились крупные слезы, он часто крутил головой и кусал губы.
Увидев гостя, жена закончила экзекуцию и, поставив мужа на ноги, плотно обмотала пылающую поясницу широким полотенцем, натянула на него толстый шерстяной свитер и подала маленький граненый стаканчик. Гладков выпил, крякнул и подошел к Аржановскому, улыбаясь:
— Вот теперь я исправный.
Жена, видя недоумение на лице секретаря райкома, охотно пояснила:
— Проклятый радикулит, шоб его чорты побралы! Тильки крапывою и спасаемось.
Аржановский рассмеялся.
Выехали посмотреть озимые. Приминая каблуками шелковистую сочную щетину, оставляя по росе темные следы, не спеша шли по полю. Аржановский как бы невзначай спросил:
— Ты в курсе, за что освободили Гетьмана?
И по тому, как Гладков длинно вздохнул и долго молчал, секретарь райкома понял, что он все знает и что дело это серьезное.
— А ты вроде не знаешь? — с хитрецой покачал головой Гладков.
— Нет.
— Значит, не дошло пока до райкома. И лучше б совсем не доходило… Оконфузились.
— Ты давай по порядку.
— А может, тебе лучше с директором…
— Я хочу от тебя сначала услышать.
Они стояли у края поля; кругом, повитые сизой дымкой, окаймленные золотом лесополос, набирали силу зеленя, и Аржановский с наслаждением вдыхал свежий молодой аромат мощно раскустившейся озими. В воздухе плавала тончайшая, с металлическими блестками паутина — был конец бабьего лета.
— Зарапортовались мы с этим Гетьманом! — с неожиданным озлоблением сказал Гладков. — Его бы, паразита, под суд надо. Да вместе с ним, может, и директора бывшего… одной веревочкой-то повиты. Сколько лет в передовиках ходили! Вы их там всё по президиумам сажали да в пример ставили. А на деле что? На деле — пшик на постном масле. Передовик-то этот пятьдесят коров лишних доил, а коровы эти по отчетам нетелями числились… И таким макаром пять лет жульничали. Молодой-то директор, как узнал об этом, так хотел сразу прокурору дело передать. Да, видно, пожалел отца. А скандал у них был чуть не до драки.
Аржановский вспомнил: «А я, батя, стараюсь побыстрей от твоей славы освободиться, она у меня по рукам-ногам как гири висит».
— Бакланов наведывается к тебе?
— Приезжает, — продолжал Гладков, — да только тут ему не очень рады. Рыльце-то, как говорится, в пушку. Люди уже всё знают. А он вроде не замечает, важности напустит на себя — куды там! — и руководить рыпается. «Это, — говорит, — Гладков, у тебя так, а это — не так». А я ему: «Все так будет». Ну он походит-походит, покрутит носом, покряхтит да и уедет. Он думает, что без него совхоз захиреет, а на самом-то деле он теперь как на дрожжах попрет!
— Так уж и попрет!
— Точно! Я, брат, тридцать лет тут работаю, всяких руководителей повидал. А этот мне нравится. Думает, советуется. Денежки в дело пускает. В наших-то степных местах двадцать прудов построил, рыбу завел, в нынешнем году государству тонн пятьдесят сдадим. Вот тебе и балки по-хозяйски используются. У кого еще в районе такое?
— Пока нет.
— То-то! А знаешь, что он с Калиновкой-то решил? Оставил! Сейчас там магазин и медпункт строят. Рази ж можно такое место бросать?! Лес, речка рядом — курорт; там от желающих поселиться отбою не будет.
Аржановский хорошо знал эту многолетнюю историю с переселением хуторка на центральную усадьбу совхоза. Бывший директор считал неперспективным этот хуторок и уже все подготовил, чтобы разместить оставшиеся пятнадцать семей на новом месте, хотя люди были против. В райком писали жалобы, и Аржановский не раз спрашивал директора: «Может, ты зря все затеял? Люди-то недовольны». — «Не зря. Неперспективный хутор. А люди всегда будут недовольны. Оставь их — опять начнут жаловаться: магазина нет, клуба нет, школы нет. Что ж я, для пятнадцати дворов начну все это строить?»
— Молодой-то чем берет? — после долгого молчания сказал Гладков. — Люди к нему тянутся. А что это значит? Когда человек видит бесхозяйственность и знает, что к его мнению прислушаются, он обязательно придет и подскажет дельную мысль. Так вот к Михаилу Андреевичу идут и подсказывают, даже спорят с ним, чего раньше-то — боже упаси! — никогда не бывало. Все сам решал. Был директор и исполнители. И директор, надо признать, толковый был. Но если лет двадцать назад одной директорской головы на все хватало, то теперь времена другие, надо специалистам и даже рядовым рабочим давать право решать. Сын это понимает, а отец не признает, вот тут и вся заковырка.
— Но заковырка не может и не должна быть поводом для вражды! Ведь это черт знает что такое — междоусобица! В нашей работе мало ли всяких заковырок? Нельзя же в конце концов из-за Гетьмана перечеркнуть все, что старик сделал для совхоза!
— Сделал он много, это точно, совхоз
