Курган - Василий Афанасьевич Воронов
— Сколько лет я знал его… и никогда бы не поверил, что Бакланов станет зарабатывать себе липовую славу. Он ведь горел на работе.
— Э-э! Видать, плохо ты знаешь Бакланова. Может, не мое это дело, тебе надо с самим Михаилом Андреевичем потолковать. Боюсь, что и он не станет все рассказывать, отец все-таки. Я, правда, и сам этому не верю, но говорят, что не один Гетьман был…
Весь этот день Аржановский провел в совхозе «Россошанский», он ездил по фермам один, от сопровождения секретаря парткома, шустрого и услужливого молодого человека, вежливо, но настойчиво отказался. Директора же не было в хозяйстве, он рано утром уехал в райцентр (Аржановский не предупредил его).
Секретарь райкома ревниво и придирчиво осматривал силосные и сенажные траншеи, кормоцехи, коровники и кошары, подолгу беседовал с животноводами, с особенным вниманием и интересом слушал, что говорят люди, и чутьем старого партийного работника угадывал и характер нового руководителя, и то сдержанное чувство уважения рабочих к молодому директору, которое приходит только с годами.
Несколько раз, вроде бы невзначай, Аржановский спрашивал о бывшем директоре и в ответ слышал уклончивые, неопределенные ответы: «А кто его знает» или: «Да все такой же, что с ним станется…». И за этими словами слышались откровенная неприязнь, осуждение.
На одной же из самых дальних кошар старый чабан кумык Бикей Алибеков сказал напрямик, с неожиданной горячностью:
— Бакланов савхоз не думал, орден думал! Шум много, работа мало — какой хазяин? Плахой хазяин!
Вечером, поеживаясь от густой, влажной прохлады, тянувшей низами с окутавшейся сизым, светящимся туманом речки, Аржановский долго и с наслаждением пил в беседке крепкий пахучий чай, листал газеты. Потом вышел за калитку, в яблоневый сад, весь металлически-белый от высокой молодой луны. Он вспоминал, как они начинали работать с Баклановым после войны, как был тверд и напорист его однокашник в работе, как непримирим он был ко всему показному. И вот поди ж ты — сам скатился на эту стежку…
Аржановскому было и стыдно, и в то же время обидно за старого товарища. Уж ему-то хорошо известно, как работал Бакланов, сколько сил, нервов, здоровья он положил в «Россошанском», как ревниво и болезненно относился ко всему, что касалось престижа совхоза. Долго и трудно выводил он из прорыва запущенное хозяйство, и никто никогда не сомневался в исключительных заслугах директора. И вот — Гетьман…
Неужели теперь все перечеркнуть? Все, что делал Бакланов для совхоза более тридцати лет? Ведь это несправедливо! Почему же все настроены против Бакланова, даже сын? Опять вспомнилось: «А я, батя, стараюсь побыстрей от твоей славы освободиться, она у меня по рукам-ногам как гири висит». И Гладков тоже: «Чем больше проявил себя — тем выше и ответственность». И чабан Алибеков: «Совхоз не думал, орден думал!»
«Да, в нашей работе стоит только оступиться, потерять доверие людей, — думал Аржановский. — Потом попробуй докажи свою правоту. Старым авторитетом не прикроешься…»
Уже лежа в постели, он, словно с кем-то споря, сказал резко вслух:
— Нет! Все-таки это несправедливо.
Жена испуганно взглянула на него:
— Ты о чем?
Аржановский как-то затаенно и нервно усмехнулся:
— На пенсию мне пора, старческие мысли в голову лезут.
ХЛЕБ
1
Хутор Осиновский, маленький, тихий, всего дворов тридцать, осенью и зимой совсем отрезан от центральной усадьбы колхоза, только на тракторах да на лошадях можно подвезти что-нибудь. А в подвозе в это время, считай, и нет надобности: сено, солому, дрова, уголь люди запасают летом, а хлеб и прочие продовольственные товары подвозят в сельповский магазинчик, на колхозной подводе. На работу ходят пешком километра три, а детвору в школу доставляют опять же колхозные лошади.
Место здесь благодатное: внизу по балке луг с осокой и камышами, в которых круглый год сочатся родники. Балка выходит в речку Калиновку. Невелика речка, а весь хутор пользуется ею зимой и летом: ловят рыбу, раков, подкашивают чакан на крыши сараев, режут хворост на плетни, женщины стирают белье, летом поливают огороды, а для купанья лучшего места нет в округе — вода прозрачная, мягкая, песчаные отмели светятся желтым, искрящимся дном.
Хутор — как в море островок посреди неоглядных полей пшеницы, ячменя, кукурузы и проса. В уборку хуторская жизнь разом меняется: запылят комбайны, загудят машины. Одна за другой едут они через хутор и путают сонных кур и ленивые стаи жирующих уток, и от этого шума хуторок точно приседает, съеживается, блекнут и рыжеют от пыли придорожные вишневые сады, тополя, а дорога, обычно почти сплошь заросшая спорышем и подорожником, накатывается и отливает на солнце, как асфальт.
На выгоне стоит несколько палаток, там живут прикомандированные на уборку солдаты. Днем у них тихо, а вечером, после ужина, солдаты включают репродуктор на столбе, и молодежь из соседних хуторов собирается на танцы.
Двор Игната Савельевича на краю хутора, почти на выгоне. У его дома часто останавливаются машины, шоферы заходят во двор к колодцу с журавлем, не спеша пьют из большой алюминиевой кружки, специально повешенной на гвоздик, из пригоршней обливают лицо и грудь, перекуривают две-три минуты и едут дальше. Солдаты тоже берут воду у Игната Савельевича. Все, кто пробовал из этого колодца, говорят: «Вода, как из целебного источника».
Когда Игнат Савельевич во дворе, гости то ли из вежливости, то ли за услугу, то ли потому, что у хозяина доброе и тихое лицо, всегда заговаривают с ним.
— Здорово, дед! — весело скажет какой-нибудь курносый в пропыленном и замасленном «хэбэ» солдатик, хотя Игнат далеко еще не дед.
— Здорово! — охотно откликнется Игнат и внимательно посмотрит на паренька. — Откуда ж ты такой?
— Из-под Воронежа. Про село Землянское слыхал?
— Ну и как у вас, лучше нашего?
Паренек улыбнется смущенно и не без гордости тряхнет головой:
— У нас лучше…
— Чем же?
— Так ведь дома!
— То-то! — весело подхватит Игнат. — Мой тоже служит, в Белоруссии. Дом есть дом.
Игнат не упустит случая рассказать, какой у него «последушек», как он почитает родителей, как хорошо работал в колхозе и как теперь они с женой ждут его не дождутся —
