Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Мохов взял плитку песчаника и с силой швырнул ее вниз, вспугнув пару овсянок в ковылях. В голосе его и в глазах не было ожесточения, и скорее уныние выражало усталое лицо. Мрыхин слушал, не проронив ни слова.
Солнце спустилось за бугор, и вся теневая сторона кургана, в рыжих плешинах ковыля и остистых султанах типчака, казалась бронзовой.
— И жена… — продолжал Мохов. — Грех говорить, я тоже виноват, но… не стерпелось, не слюбилось. Так, тянем лямку, как в наказание. Ни радости, ни печали. Она сама по себе, я тоже. А жизнь прошла. Была у меня дивчина, любила… и сейчас любит. Да что ж, поздно. Вовремя надо было думать. Долго ждала, и я надеялся… Ан нет, жилка оказалась тонка, духу не хватило. Да и работа кружила, глаз поднять некогда. Встретил ее недавно. «Вот, — говорит, — и спета наша песня, казак. Выхожу замуж, хороший человек посватался. Испортил ты, — говорит, — жизнь и себе, и мне. Не в укор, — говорит, — а просто жалко тебя». Вот такие дела, брат. Осталась теперь одна утеха — на кургане посидеть… Мать у меня жива. И про мать забыл, давно не проведывал. А ей семьдесят, слабая, одинокая. Угля, дров привезти некому. Хотел к себе забрать — не согласилась, с невесткой не ладит. Нет, наверно, брошу все, отпрошусь на недельку, к матери съезжу. Побуду с ней, помогу… И колхоз пора бы передать в другие руки. Чего греха таить — похужел колхоз за последнее время. Моя вина, глаз, рук не хватает. Жалко хозяйство… многое я тут оставил. Эх, ведь можно колхоз на загляденье сделать… Можно!
— Нужно, — тихо уточнил Мрыхин.
— Нужно! Да. Только постарел я, что ли?
— Какая старость? Вам и пятидесяти нет.
— Дело, брат, не в годах. Если я говорю так о колхозе — я знаю, что говорю. — Он сказал это жестко, с достоинством человека, знающего себе цену. — Колхоз этот для меня не просто колхоз, а я не просто председатель. Я ведь не по обычным меркам жил. Молодым был, горячим. Что колхоз?! Я министром тут был, хозяином с большой буквы. Вот куда хватил! Только план выполнять, сводить концы с концами — это унизительно для меня. Я хотел, чтобы земля наша цвела, богатела, чтобы работать на ней хотелось, чтобы руки зудели, чесались по работе. Это не для красного словца. Кажется, я могу, имею право так говорить… Все, что здесь было и есть, — Мохов постучал себя по груди, — все отдал без остатка. Все, что я сделал в жизни, — мой колхоз, больше ничего нет И не будет. Никаких капиталов я не нажил. Дом мой и семью ты видел. Этим не хвалятся, конечно, это так, к слову… Почему я сегодня исповедуюсь перед тобой? Насчет этого, признаться, я не большой охотник. Я приглядывался, наблюдал за тобой, это точно. Узнал в тебе себя, молодого. Это, брат, хорошее дело, когда знаешь, на что жизнь не жалко положить. Оглянешься назад — нет, не жалко. Многое, конечно, делалось наспех, не все так, как хотелось. Но выйду вот сюда, на курган, посижу, оглянусь — нет, не жалко!.. Ты молодой, у тебя много всего впереди; может, не совсем понятна тебе моя доморощенная философия, но дай бог, чтобы через время ты мог оглянуться со своего кургана и увидеть со спокойной душой то, что осталось позади… Да, что-то я сегодня разговорился. — Мохов засмеялся. — Под настроение, должно, курган подействовал… Пора домой, смеркаться стало.
Через несколько дней Мохов уехал к матери.
Вернулся он неделю спустя и сразу окунулся в колхозные дела. Почти не вылезая из машины, объехал все бригады, посмотрел сев озимых, закладку силоса, поговорил с людьми, и за один день все хозяйственные мелочи были ему известны. Закрутилось, замелькало председательское колесо.
Он был свеж, легок на ногу, шумлив и весел, минуты не сидел на месте. И специалисты легче вздохнули, когда появился Мохов.
Не скрывал радости и Мрыхин, хотя заметил в моховоких глазах легкое отчуждение, холодок, как бы в укор: «Ты мне про то не напоминай, мне неприятно».
И после, за много лет совместной работы, Мрыхин никогда не замечал у председателя настроения, подобного тому, на кургане. И намека не было на нескладную жизнь. Не верилось, что у этого здорового, свежего человека, с умным, властным лицом может быть неудалая судьба.
Однажды, поздним вечером возвращаясь из дальней бригады, Мрыхин остановился у подножия кургана. Ему показалось, что на макушке кто-то чиркнул спичкой, прикуривая или просто так. Долго он вглядывался в темноту — неясный силуэт маячил на фоне темного неба. «Мохов ли?» — подумалось Мрыхину. И внутреннее чутье подсказало: Мохов.
Ему вдруг стало грустно и горько оттого, что он ничем не может помочь этому гордому, одинокому человеку.
БАКЛАНОВЫ
Уже по одному тому, что Андрей Бакланов, бывший директор совхоза «Россошанский», заехал на своем «москвичонке» к секретарю райкома Аржановскому домой поздно вечером, хозяин понял: что-то случилось.
Они были товарищами и однокашниками в те горячие послевоенные годы, когда уполномоченными райкома сутками мотались по хуторам и станицам Верхнего Дона, изредка встречаясь то в степи, то в тесном, прокуренном зале заседаний райкома, то в областном центре на совещании.
Большой привязанности друг к другу у них не было никогда, но чувство симпатии, дружеского, истинно мужского расположения, одинакового пристрастия к работе роднило их и выделяло как молодых, растущих работников, недавно сменивших офицерские гимнастерки на белые парусиновые рубашки навыпуск, под ремень.
Невозмутимо-спокойный и даже медлительный Аржановокий работал тогда секретарем райкома комсомола, а высокий, худой и горячий Бакланов — заворгом райкома партии. Они потом и учились вместе в сельхозинституте, но опять-таки взаимная привязанность не переросла в дружбу.
Позже, когда Аржановского избрали первым секретарем Ольховского райкома партии, Бакланов не захотел работать у него в подчинении, попросился в хозяйство. Что мешало им быть вместе? В райкоме говорили, что
