Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Мрыхин увидел высокого, худого парня лет двадцати пяти, загорелого до черноты. На нем плотно сидели вылинявшие джинсы и желтая футболка с фирменным знаком, из карманов небрежно торчали расческа, мятая пачка сигарет, засаленный блокнот с шариковой ручкой. Парень тремя пальцами за горлышко держал бутылку коньяка. Черная шевелюра, густые усы и черные глаза, светящиеся особым наигранно-плутоватым блеском, придавали ему вид молодеческий, залихватски-бездумный. «Вот я весь», — говорила его фигура.
— Павел! — сказал он весело, здороваясь с Мрыхиным за руку.
Мохов и бровью не шевельнул. А Павел как со старым знакомым заговорил с Мрыхиным. Того неприятно кольнули бесцеремонное «ты» и уверенно-доверительный тон, принятый между «своими» людьми.
— В «Моховском» давно нужен толковый человек, — громко говорил Павел. — Гайки кое-кому подкрутить. Да и бате тоже… Он у нас самостоятельный, не любит власти над собой. А, батя?
Мохов отмалчивался, а сын словно нарочно поддразнивал, подзадоривал отца и нагловато смотрел на него, блестя глазами.
— Что, батя, говорят, похужело тебе при новом парторге? — Он лукаво подмигнул Мрыхину: вот, мол, как я с отцом-то.
Мохов сидел, опустив плечи, спокойно и устало пожевывая травинку.
Сцена выходила довольно неловкая, Мрыхин чувствовал, что без него Мохов вел бы себя по-другому; он, видно, не хотел выставлять напоказ семейные отношения. Но сына так и подмывало на разговоры.
— Ты мне, батя, вставлял ума… Конечно, спасибо… Но я тебе скажу: в нашей бригаде на шабашке заработки больше, чем в твоем колхозе…
Мохов холодно глянул на сына:
— Говори, что нужно?
Павел покосился на Мрыхина. Засмеялся, открывая коньяк:
— О деле потом…
Мохов отодвинул стаканы и сказал, уже заметно нервничая:
— Я не собираюсь за спиной колхоза договариваться.
Павел медленно поставил бутылку и вдруг весь засветился веселой злостью.
— Обижаешь, батя. Я ведь не бедный родственник. Могу и уйти.
— Иди! Некогда мне сейчас.
— Та-а-ак… Щебень я в другом месте возьму, дело не в щебне…
— Надоел! — рявкнул вдруг Мохов, наливаясь кровью, и вскочил: — Побирушка! Тунеядец несчастный!
Мохов-сын шутовски приосанился и как бы с сожалением, снисходительно покачал головой:
— Нервы, батя. Придется, наверно, скоро сдать дела новому председателю, — он кивнул в сторону Мрыхина. — Не зря его тебе подсунули. — И резко, с уверенностью победителя повернулся на каблуках. — Привет!
— Вали к едреной бабушке! — в сердцах крикнул отец. — Сопляк!
И тяжело засопел, заходил взад-вперед возле беседки.
— Видал?! — фальцетом спрашивал он Мрыхина, словно сердясь на него. — Нет, ты не знаешь! Сын родной!.. Вырастили, воспитали! Стыдно людям в глаза глядеть…
Мохов разволновался. Он долго говорил, шумел, жаловался, мысли его метались, как куропатки в силке. Мало-помалу успокоился, поостыл, сел за столик. Помолчали. Потом спросил тихо:
— Ты на машине?
— Да.
— Давай выедем на полчасика куда-нибудь… Хоть на курган. Муторно. Скверно…
Курган был на высоком бугре, откуда как на ладони далеко виднелись хутора, сады, речка и обрамленные широкими темными лесопосадками квадраты полей. Дорога от подножия по отлогому склону виляла между промоинами и овражками, справа и слева пятнами белел застаревший, вымытый дождями ковыль.
Снизу величественный холм с шапкой-курганом на нем казался уродливо большим, непривычным на фоне ровного степного об-донья.
«УАЗ» медленно въехал на самую макушку кургана, лысую, песчаную, изъеденную норами и ямками, усыпанную мелким камнем-песчаником.
— Как с самолета! — восхищенно сказал Мрыхин, оглядываясь кругом. — Я тут ни разу не бывал.
— Хорошо… — Мохов откинул рукой длинные, с проседью волосы. — Тут в войну наша батарея стояла. Вон левее окопы видны. Старший брат мой, Иван, воевал здесь…
Мохов сел на песок, обняв колени руками. Молча смотрел на осеннюю пестроту хуторских садов, подернутых прозрачной сиреневой дымкой. В спокойных, усталых чертах его лица, в умных, глубоко посаженных глазах отражался этот первый ласковый осенний свет.
Ветер на кургане был заметно крепче, под его порывами схватывался и змеился белый песок, шелестел мертвый ковыль, поднималась и летела отжившая прошлогодняя трава.
Мрыхин присел рядом.
— Люблю я это место, — глуховато и нараспев сказал Мохов. — За что — не знаю. Как себя начал помнить, с тех пор и курган знаю. Зимой на санках, на лыжах катаемся, весной за тюльпанами сюда ходим, летом — за бессмертниками, а то и просто так, с бугра на хутор поглядеть… Красота! Не знаю, в чем тут секрет, но тянет, как магнит. Может, потому, что самое высокое место, далеко видно кругом. А иной раз подумаешь: тысячи лет стоит. Люди вокруг него — как муравьи. Много повидал на своем веку… Старики любопытство разжигали: клад, мол, зарыт. Много было охотников. И я тоже копал… Учитель истории объяснил, что, возможно, это скифский могильный курган… Ни одна затея в детстве не обходилась без кургана. И потом сколько сумасбродных планов тут составлено, сколько всего передумано!.. Ты не поверишь, я стихи свои здесь закопал. Для вечности. Да, было дело… А в выпускной вечер мы всем классом написали клятву: не забывать друг друга, выручать из беды, а через двадцать лет собраться на кургане… И клятва тут закопана. Но знаешь — меня чаще всего тянуло сюда одного. Посидишь, подумаешь, подышишь этим воздухом, и вроде что-то новое вот тут появляется, — Мохов постучал себя по груди и улыбнулся. — Есть тут что-то такое, что и объяснить нельзя. Как излучение — телом чувствуешь. В отпуск уеду на месяц, и во сне его вижу.
Мохов вздохнул и умолк, пересыпая из горсти в горсть белый, искрящийся на солнце песок. В глазах его была тихая, несвойственная ему мечтательность:
— Брат Иван жив? — спросил Мрыхин, прерывая молчание.
— Погиб. В Сталинграде…
Мохов помолчал немного, просеял песок сквозь пальцы и продолжал с той же неторопливой раздумчивостью:
— Главное, вся суета, все, что, кажется, минуту назад радовало и веселило тебя, остается там, — он кивнул головой вниз. — А здесь и мысли другие приходят. Вот ты спросил об Иване — я о нем всегда тут вспоминаю… О себе думаю, о своей жизни. На работе всё бегом, всё некогда, годы идут, а оглянуться недосуг, откладываешь на потом. Жизнь не вечна, эту истину поздно понимать начинаешь. Давно я тут пацаном бегал? А теперь вот сижу седой, старый. Что сделал? Как жизнь прожил? Ты молодой, может, не доводилось еще ломать голову… Оказывается, это не простая штука. Взять Пашку, сына моего… Как он тебе показался?
Мрыхин пожал плечами и, не понимая, куда клонит Мохов, сказал неопределенно:
— Парень… ничего. Самоуверен немного.
— Не то! Не то! — Мохов с досадой махнул рукой. — Ты не мог не заметить, не понять. Без совести он! Ни к чему порядочному у него интереса нет. Один сын, ничего не жалел. Любил без памяти.
