Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов

Кстати, а что же он такое против тебя затевает? Знать это было бы не худо. Не худо бы знать, раз уж они должны схлестнуться.

И так и эдак Потапов прикинул расстановку дружеских и вражеских сил в институте. Но вряд ли кто мог бы ему здесь пригодиться. Они всю жизнь выступали с Олегом единым, что называется, фронтом. Да и как могло бить иначе — два зама, приятели, преферансисты и тому подобное.

Ладно, сказал он себе, коли уж вспомнили о преферансе, попробуем решить задачу с другого конца — изнутри. Золотое правило преферанса гласит: начиная игру, не считай взятки, которые берешь, считай — которые отдаешь!

Тщательно, как только мог, он исследовал себя за последние месяцы… И не увидел грехов. Скорее наоборот: удача последнее время его прямо-таки преследовала! Ну допустим, решения он принимал с определенной — и не маленькой! — степенью риска. А зато какая экономия времени! Министерство рисковых дел не любит — верно. Да ведь и министерству хорошо, когда быстро.

В общем, уверен был в себе Потапов… Хотя, конечно, кой-что, может, и подзабыл: какие-нибудь там грешки столетней давности. Но это уж, простите, за истечением срока давности суду не подлежит. А если кто начнет копаться, то… то очень уж он будет похож на обычного интригана и клеветника. Критику же от клеветы у них, слава богу, отличить умеют. И сам Стаханов прежде всего!..

Стаханов Борис Парфеныч. Покамест он секретарь парткома, в конторе будет чистота и порядок — честность и объективность.

А ничего иного Потапову и желать не надо. При таких условиях он всегда будет прав!

После работы

Вечер наступал. И вместе с ним, не очень-то согласуясь с законами метеорологии, с юга, со стороны Внукова и проспекта Вернадского, подули теплые ветры… Там и вообще, говорят, родина всех московских ветров. И там, у себя на родине, они пировали как вздумается: словно бумажных, гнали по улицам людей и наваливались невидимыми мускулистыми плечами на громады домов, надеясь их свалить, и свистели в троллейбусных проводах.

Но ближе к университету, Лужникам и Девичьему полю разбойность их пропадала, и оставалось только тепло. А до северо-западной окраины, где жил Потапов, они и вовсе доходили только слабыми струйками. Люди останавливались и говорили вслух и про себя: «Чуешь? Весной пахнет!»

Да. Вечер наступал. Москва возвращалась с работы. Она, конечно, и в этот час спешила — иначе какая же она была бы Москва. И все-таки, если приглядеться, она спешила сейчас меньше обычного — усталая, ожидающая вечера… Об этом думал писатель Всеволод Алексеевич Сергеев, который вообще никуда не спешил. Он стоял у метро «Колхозная площадь» — станции довольно новой, но сразу пришедшейся нам ко двору. Народ шел и шел мимо… Что за глупая дурь эти командировки, думал Сева, зачем они нам? Вот Москва, и разве хватит жизни, чтобы понять ее и описать хотя бы отчасти… Какое знакомое слово — отчасти… «О, если бы я только мог, хотя б отчасти»… Кажется: твое слово, русское, такое, как все. А вот употреблено — и навсегда. И совершенно неизвестно, когда теперь какой-нибудь писатель решится сказать его вновь, не опасаясь впасть в плагиат…

И возвращался с работы тот, с которым мы только что познакомились и который сыграет важную роль во всей этой истории и в судьбе Потапова, — человек по фамилии Стаханов.

Это была выдуманная его фамилия. Настоящей своей он почти не помнил… Шлыков не то Шлыгин. Когда его, беспризорного пятилетнего сироту, подобрал подольский детприемник, стали у Стаханова спрашивать, как зовут, он ответил неожиданно смело:

— Борька!

— А фамилия твоя как?

Отчего-то ему захотелось наврать, и победовей… Отца его называли «стахановец» и хвалили, пока, после его гибели, вся их домашняя жизнь не рухнула раз и навсегда… Стахановец. И он вдруг брякнул:

— Стаханов! Вот какое фамилие!

— Ты что же, родственник?

— А уж как догадаетесь! — ответил он опять излишне бойко. Хотя и не понял тогда, про какого родственника идет речь.

Женщина, которая записывала его ответы, посмотрела на полного доктора, что сидел напротив.

— Да пусть, — тихо сказал тот.

— А отчество как запишем? — спросила женщина.

— Да хоть давай по батьке моему. Теперь Парфенычей мало.

Так он и родился второй раз на свет… И новая фамилия, как ни странно, изменила всю его жизнь. Воспитательница ему говорила в случае чего:

— Не стыдно? Вот напишу дяде Леше-то, знай!

И он тянулся…

Шел с работы Олег. Шел, засунув руки в карманы, не замечая ни весны, ни народа. Перед ним расступались. А он и этого не замечал. Он к этому привык… Но если бы он только хоть однажды заметил, как ко многому он привык, он бы, наверное, испугался. За свою бессмертную душу.

Впрочем, он никогда не думал ни о каком бессмертии. Может быть, лишь однажды, в классе девятом, что ли. А потом все времени не было… на эту дребедень.

Он всю жизнь чего-нибудь добивался. И многое сумел… И еще смогу!

Потапов в это время курил, величал себя дураком и рисовал на казенной бумаге завитушки, а из них производил рожи с очень длинными носами.

Дома в это время Элка, на ходу надевая шубку, посмотрелась последний раз в зеркало, увидела свои неспокойные ждущие глаза… «Да и черт с ним! Сам виноват».

Плачущий Сева

— Сан Саныч! Приве-е-ет! — и так он это самое «е» растянул, что сразу Потапов понял: Севка немного навеселе.

С Танюлей на коленях он смотрел невероятно пресную «Спокойную ночь» про гномика, который страсть как всем помогал. Таня тоже смотрела передачу больше для порядка. Она хоть и маленькая, но когда неинтересно, понимает отлично!.. Элка в углу, в кресле, листала чешские моды. Словом, идиллистический семейный вечер. И Потапов рад был ему: слишком день выдался нехорош. Да и давал себя знать «перекурит»…

Перед уходом из института он позвонил в больницу.

— Состояние средней тяжести, — ответили ему. — Ну, а что вы хотите, собственно? Инфаркт.

Значит, все-таки инфаркт… Не поверив этой санитарке, он сумел дозвониться до дежурного врача — по голосу, молодой девицы. Она попросила подождать, и Потапов ждал минут десять… Нет, она не может с уверенностью утверждать, что это инфаркт. По ее мнению, это, пожалуй, вообще не инфаркт, а лишь предынфарктное состояние. «Лишь», — подумал Потапов, — хорошо тебе говорить «лишь»! Но определить точно она не может, да и никто