Анатолий Левченко - Пятьсот веселый
Но Генка отстранился, чтобы сохранить как можно дольше прикосновение ее губ.
— Вот вам, — раздался в этот момент совсем ненужный голос Курганова. — Купите себе пряников и конфет.
Он протягивал счастливому Генке жалкие оскорбительные бумажки! И вдобавок улыбался.
— Сами ешьте свои пряники! — зло выдавил из себя Генка, понимая, что его слова звучат по-детски.
— Не сердитесь, пожалуйста, — пропела Валентина, бросив пренебрежительный взгляд на родственника. — До свидания! До встречи в Москве! — Она протянула свою маленькую ручку.
Подойдя к вагону, Генка сразу понял, что Арвид уже успел все рассказать, выставив его, Майкова, в самом невыгодном свете.
— Обойми, поцелуй, — громко и фальшиво запел читинец, перегнувшись через брус, и сразу согнал с лица Генки счастливую улыбку, которую он донес от самого вокзала.
— Все в порядке, Гена? — спросила Марина. Она улыбалась, наверное, заметив след помады на его щеке.
— Все в порядке, — ответил Генка и проскользнул в вагон. Ему хотелось сейчас побыть в одиночестве, полежать на полке и подумать обо всем происшедшем.
Но Арвид и не думал оставлять его в покое.
— Наш Гена благородно отказался от награды, — заявил он громогласно, чтобы слышали все. — Важный давал ему деньги, а он отказался.
— Много денег? — сразу же поинтересовался Николай.
— Откуда я знаю: много-мало? — Генка пожал плечами. — Что я, из-за денег бегал на вокзал?
— Из-за красивых глазок! — хихикнул Арвид.
— Взял бы деньги-то, — произнес Николай, явно разочарованный Генкиной непрактичностью. — Не украл ведь. Заслужил.
— Дают — бери, бьют — беги, — скрипнула из угла старушка.
— А ну вас всех с вашими деньгами! — Генка вконец рассердился и полез на свою полку.
— Эх, и перепугался этот важный! — снова раздался насмешливый голос Арвида. — Дрожал как осиновый лист. Умора!
— Видать, и служебные документики были, — поддержал разговор Николай. — За них взгреют — не возрадуешься. А, видно, строгий по службе этот высокий.
— Не строгий, а дутый, — сердито сказал Матвей, ему явно не понравились уважительные нотки, звучавшие в голосе Николая. — Видывал я таких, елки-палки! Убери его от должности — станет он как кур ощипанный: ни ума, ни ремесла никакого… Осанка-то она — обманка. Вот был у нас в роте старшина, Колесов Иван. Так он только толстых генералов признавал. Если нетолстый или хотя бы невысокий — значит, так себе, а не генерал. Я ему, дундуку, Суворова в пример ставил: вот, говорю, фельдмаршал, однако до самой старости был легкий, как молодой петушок. А Иван Колесов все на своем стоит, хоть кол на голове ему теши!
— Я и сам начальников уважаю, которые пофигуристей, — просипел Николай.
— Эх, темнота ты, Коля-Николай, — вздохнул Матвей. — Для тебя хоть пять Октябрьских революций совершай, ты все будешь как таракан за печкой…
Владимир еще не вернулся в вагон, и было заметно, что Марина беспокоится, то и дело поглядывает в сторону вокзала, невпопад отвечая на вопросы старушки.
А Генка решил, что сейчас самый подходящий момент, чтобы узнать у Николая хоть что-нибудь об Астахове.
— Николай, а ты как попал на Север? — спрыгнув с полки, спросил он, хотя, в общем-то, кое о чем уже догадывался.
— Эх, паря, как наш брат туда попадает? — Николай махнул разрисованной рукой. — Своровал я, понял? Что тут скрывать! Позарился, думал, авось проскочу… Не тут-то было. Загребли, застукали и отправили, куда Макар телят не гонял. В тридцать пятом это еще было.
Николай вздохнул, и в его широченной груди будто заиграли на расстроенной губной гармошке. Эта игра не понравилась Николаю, он прокашлялся, вздохнул еще раз, прислушался, отрешенно глядя в потолок вагона и вроде немного успокоился.
— Срок мой вышел, когда война уже началась. — Николай, видимо, обрадовался случаю поговорить о своей прошлой жизни, которая уже не казалась такой страшной, потому что была позади. — Ты садись, паря, в ногах правды нет.
Николай присел на свой мешок, а Генка пристроился на уголке астаховского чемодана. Ну и кожа! Так и хотелось погладить ее, но Генка все же удержался: он слишком часто видел, как это делает Николай — любовно, с каким-то плотоядным выражением лица.
— Так вот, значит, кончился мой срок, а тут война, — продолжал Николай, глядя на Генку красноватыми глазами. — Хотели в армию взять, да я и сам просился, но посмотрели врачи меня со всех сторон и говорят: трухлявый внутри. И решил я тогда: останусь на Севере до конца войны, а там видно будет. Да и привык там уже, верь не верь, а привык. Это поначалу было страшно, дни считал, томился, а потом утих, прижух, и все пошло, будто так и надо.
Николай помолчал, развязал мешок и вытащил какой-то сверток. Генка подумал, что его попутчик начнет сейчас показывать документы: такое Генка уже не раз видел в поезде, когда добирался до Иркутска. Все освобожденные обязательно по нескольку раз показывали документы. То ли сами еще раз хотели убедиться в том, что они действительно на свободе, то ли желали уверить попутчиков, что отпущены по всем правилам, а не находятся в бегах. Генку почему-то больше всего удивлял невзрачный вид документов об освобождении — обыкновенная справка, напечатанная на скверной бумаге. Но освобожденные, давно не имевшие никаких документов, обращались с невзрачными бумажками благоговейно, держали их с цепкой осторожностью, словно эти справки могли вдруг выпорхнуть из рук.
Однако Николай не стал показывать документы, он повертел тоненький сверточек в руках, крякнул и снова спрятал его в мешок.
— Всю войну, значит, и оттрубил в Норильске. Потом и война кончилась, а я все вкалываю да вкалываю, Защиплет другой раз сердце по дому, но вспомнишь, что маловато еще деньжат подсобрал, и снова вкалываешь.
Тут Николай надолго закашлялся, схватившись руками за грудь. Смотреть на него в этот момент было страшновато. Наконец приступ кончился, но Николай еще долго сморкался и вытирал слезящиеся от натуги глаза серым большим платком.
— Все жилы вытянул этот кашель, — произнес он, виновато взглянув на Генку. — Так вот, паря. Понял я, хоть и поздно: пора отчаливать с Севера. И подался до родных мест, как раненая зверюга в свою берлогу. Чую — только дома смогу сил набрать и больше нигде.
— Дома и стены помогают. — Генка чувствовал, что надо как-то поддержать Николая, но на ум не пришло ничего, кроме этой затасканной фразы. Однако Николай улыбнулся, уловив в голосе собеседника искренность и сочувствие, и Генка еще раз убедился в том, что иногда даже лучше сказать какую-нибудь избитую истину: привычные слова успокаивают.
— Отдохну я дома чуток, подправлю кой-чего по хозяйству, а потом в Москву махну, к Володькиному папаше. Он профессор, а может и вовсе академик. Знаешь, кто у него лечится? — лицо Николая стало почтительным, и он почти шепотом произнес, придвигаясь поближе к Генке:
— Генералы, а может, и маршалы! Понял? А они, паря, к кому попало не пойдут. Володька обещал все устроить. У него слово не полова!
— А ты, Николай, работал вместе с Владимиром? — спросил Генка, предвкушая, что сейчас, наконец, узнает, что связывает этих двух столь различных людей.
— Какой там вместе! Володька — не нашего поля ягода. Он инженер. Кумпол у него варит, не то, что у нас! Но дурак, я тебе скажу, ох и дурачина. Я так разобрал его: он по жизни хочет напрямик пройти, без хитринки. Да разве таким путем можно прожить? Ни за что на свете! Таких бьют!
— Вряд ли Владимир позволит бить себя, — возразил Генка, который действительно не мог представить, что такого человека, как Астахов, может кто-то безнаказанно обидеть. — Он не из таких!
— Я бы тоже не поверил, да знаю кой-что. Не от Володьки. Из него-то клещами не вытянешь. Любой разговор наладить может, а как о себе — сразу рот на замок. Но шила в мешке не утаишь. Узнали на стройке: жена от него укатила. Обратно в Москву. Они там вместе институт кончали, вместе в Норильск приехали, да, видать, совсем разные оказались. Жена-то понюхала, почем фунт лиха, да и рассудила: на что мне этот мерзлый Север, когда в Москве квартира хорошая, дача с прудом, кино на каждой улице показывают. Звала она, говорят, его, сильно звала, да Володька ни в какую. По книжке жить хочет…
— По книжке? — не понял Генка. — Это как же?
— А вот так… Чтобы, значит, самым правильным быть. Оттого и с начальством у него наперекосяк пошло. Из-за какого-то проекта, говорят, поцапался. Ему велят: строй! — а он твердит, что чертежи надо переделывать. Устарели, дескать, и строить по ним нельзя. Будто он, Астахов, умнее всех. Ну и дождался: турнули его с должности и под суд хотели…
— За что?! — ужаснулся Генка.
— Да нет, до суда дело не дошло, — успокоил Николай. — Честный он, это-то все видят. И на фронт добровольцем ушел.
