Руслан Тотров - Любимые дети
«Юрий Степанович, эту повесть я включаю в список».
«Хорошо, Людок, хорошо! — улыбается ей Васюрин, и обращаясь к нам: — Подбирает для меня художественную литературу».
«Не может же он читать все подряд, — пожимает она плечиками, — да и времени у него нет на это».
ЕЙ НРАВИТСЯ БЫТЬ ЖЕНОЙ ВЫДАЮЩЕГОСЯ ЧЕЛОВЕКА.
Она откладывает журнал в сторону, переворачивается на спину, и голубенький лифчик ее топорщится, чуть отстает от тела, и в образовавшемся просвете показываются два холмика с розоватыми бутонами на вершинах, и З. В., углядев их, косится, старый садовник, посматривает оценивающе и сердито на всякий случай, и — нельзя же упускать такую возможность! — я пытаюсь встретиться с ним взглядом, намекнуть, что от меня не укрылось движение его души.
«Хорошего понемножку, — говорит Васюрин, — давайте приступать к делу».
Он берет карандаш, подвигает к себе лист бумаги, и это уже совсем не тот человек, что заигрывал только что с собственной женой и перемывал, посмеиваясь, косточки знакомым, теперь он напряжен, сосредоточен, в глазах его появляется блеск вдохновения, речь ярка и убедительна, мысли формулируются четко, и карандаш, послушно следуя за ними, скользит по бумаге, оставляя точные, выверенные линии, тут ни убрать, ни прибавить, и мы с З. В. только глазами хлопаем, ошеломленные зрители на чудо-представлении, а Васюрин уже бросает нам первый вариант — пожалуйста! — и принимается за второй — пожалуйста! — за третий и четвертый, и все это подряд, легко и непринужденно, а мне бы один паршивенький недели за две сотворить, и, закончив, он, возбужденный все еще, кричит жене:
«Людок, я выдал им четыре варианта! Этого достаточно?»
«Вполне», — отвечает за нее З. В.
«Ну, а теперь — обедать!» — командует Васюрин и улыбается ей.
«Ой, я и правда проголодалась», — немедленно откликается она.
Одевшись, они берут свою сумку и трогаются к мотелю, и мы с З. В. тащимся за ними как завороженные.
За обедом опять начинается веселый треп, и даже я участвую в нем, острить пытаюсь, но доморощенный юмор мой не имеет успеха — здесь бенефис Васюрина.
Все смеются, а жена его — теперь она в оранжевых брючках и синей, не прикрывающей пупок, блузчонке — рассказывает мне:
«Юрий Степанович всегда готов помочь. Может бросить все свои дела и выехать по первой же просьбе. Особенно к вам, в Осетию, он так ее любит. Не обижайтесь только, но у вас ведь нет настоящих специалистов. Кто лесотехнический окончил, кто пищевой, кто авиационный, вот ему и приходится ездить к вам чуть ли не каждый месяц. Да вы и сами знаете — он палочка-выручалочка для вас. Вот и представьте, как ему обидно слышать вместо благодарности, что он за деньгами гонится… Зачем они ему? Денег у нас и без того достаточно. Даже больше, чем нужно… Вы понимаете, как ему обидно?»
«Да, — говорю, сочувствуя, — понимаю».
Она на четверть века моложе его, и у нее есть шанс остаться последней его женой.
А Васюрин рассказывает о Бельгии — слышь, Людок?! — и, когда официантка приносит счет, он переходит к Японии, и З. В., чтобы не отвлечь его и не смутить, незаметно достает деньги и незаметно расплачивается — слышь, Людок?! ах, Фудзияма! ах, сакура! — и, распрощавшись, мы усаживаемся в директорскую машину, любезно предоставленную нам Васюриным, и едем обратно, с поляны солнечной в замкнутый четырьмя стенами мирок конструкторского отдела, и З. В. долго молчит, глядя прямо перед собой, и заявляет вдруг, словно споря с кем-то:
«Что бы про Васюрина ни болтали, а голова у него работает».
Я не могу не согласиться с этим, но думаю о другом и спрашиваю:
«Интересно, разделся бы он при министре или при начальнике главка хотя бы?»
Поняв вопрос по-своему, З. В. отвечает задумчиво:
«Да, умеет жить человек».
Вспомнив о розовых бутончиках, я усмехаюсь:
«А вы, наверное, тоже не прочь закатиться куда-нибудь с молоденькой девчонкой? В Акапулько, например, а?»
Затылок его багровеет.
— Не балуйся, сынок, — говорит директор, — а лучше запусти-ка нам свою бандуру. Уважь старика, я еще не видел, как она работает.
— Нельзя, — отвечаю, — только что редуктор сняли.
Все четыре варианта васюринских я нашел потом в специальной литературе, и все они существовали испокон века, и все устарели так или иначе, а пятого не было никогда, им стал мой собственный.
— Что значит нельзя? — напирает Васюрин. — Трудно редуктор поставить?
— Сами попробуйте, — говорю и, выдержав паузу: — пощупайте его.
Он дотрагивается и отдергивает руку — что за шутки?! — и Алан едва сдерживает улыбку, а я бы показал 386-е в работе, не развалился бы редуктор, но слишком хорошо мне помнится его, васюринское — слышь, Людок?! — представление на поляне.
— Нельзя так, нельзя, — соглашается директор. — А ты запустишь его к сроку?
— Обязательно, — улыбаюсь. — Провалиться мне на этом месте! — и, отозвав его в сторонку, сообщаю конфиденциально: — Под раковиной штукатурка треснула. Хотите покажу?
— Ах ты, подлец! — он замахивается, смеясь, но я уклоняюсь вовремя. — Дослужишься ты у меня!
Они уходят. Я слышу их шаги в коридоре, но не удаляющиеся, словно директор и Васюрин маршируют на месте, и вот они уже сворачивают в главный корпус, идут по другому коридору, а шаги доносятся все так же явственно — что это? акустический эффект или слуховая галлюцинация? — и я стою оторопело и слышу их голоса.
— Он хороший конструктор, — говорит директор, — только гоношистый немного, но это пройдет с возрастом.
— Способный парнишка, — соглашается Васюрин. — Я набросал ему схемку, так, в общих чертах, а он уловил — и, смотри, какой аппарат получился.
— Ты не финти, — усмехается директор. — Конструкция-то патентоспособная, что же ты на нее заявку не сделал?
— Времени на все не хватает, руки не доходят.
— Можешь это другим рассказывать, а я-то тебя знаю, ты своего не упустишь.
— Некогда, говорю! — сердится Васюрин. — Некогда мне пустяками заниматься!
Хлопает дверь, они заходят в директорский кабинет, и сразу становится тихо.
— Плюнь, — говорит Алан, — не обращай внимания.
Значит, он тоже слышал. Впрочем, бывают и массовые галлюцинации.
Он усаживается на длинную деревянную скамейку, стоящую у стены, и протягивает мне пачку сигарет:
— Закуривай.
— Ты же знаешь, — отмахиваюсь, — я не курю.
— Прости, опять забыл, — он щелкает зажигалкой, затягивается со смаком и говорит: — Я тоже брошу. Как только закончу институт — сразу же бросаю.
Он такой, у него все будет как у людей.
— Можешь не приходить завтра, — говорит, — редуктор я и сам налажу, а в остальном у нас порядок.
— Ладно, — отвечаю, — не приду.
Мы долго сидим молча, я на одном конце скамейки, он на другом, а между нами широкая доска, отполированная многими задами, и вдруг, словно прорывает меня, я рассказываю ему о Зарине, с болью и жалостью — слышь, Людок?! — о парализованной девушке рассказываю, о том, что скрыто от посторонних глаз, чего вроде бы и нет вокруг — о беде человеческой рассказываю.
ЗАРИНА.
На языке скифов, сарматов, аланов и осетин — зарин — это золото, известный своими свойствами желтый металл.
Или — золотко, золотце — ласкательное.
Зарин — на языке военных специалистов — это отравляющее вещество нервно-паралитического действия. Сокращенно: ОВ.
ВПОЛНЕ СОВРЕМЕННОЕ ИМЯ.
— Слушай, — говорит Алан, — то ли в Зарамаге, то ли в Хумалаге есть один лекарь. Если хочешь, я узнаю о нем…
…и журавли, печально пролетая…
Домой я возвращаюсь кружным путем, скорее удаляясь, чем приближаясь к дому. День кончился, а я все еще живу, вступив в пределы д р у г о г о времени, я пережил праправнуков своих и прапраправнуков, и они разбрелись по свету, размножившись, образовав большие и малые народы, а я все еще бреду по оледеневшей земле, по окраинной улочке, и они, проходя мимо, не узнают меня и не узнают друг друга, забыв о родстве, бегут, глядя себе под ноги, одинокие в ночи, и я не узнаю их, забыв о единокровии нашем, и неожиданно для себя подхожу к мосту, под которым река течет, но не Лета, а Терек, скованный льдом у берегов, но свободный в стремнине, рокочущий сдержанно, и, явившись из тьмы, передо мной возникает встречный, старик, лицом похожий на грека, и, тревожно озираясь по сторонам, он шепчет, словно в заговор приглашает вступить:
— Дай мне точку опоры, и я переверну этот мир.
— Где ее взять? — спрашиваю.
— Переверну, — настаивает он.
— Зачем?
Старик открывает рот, чтобы ответить, но где-то рядом слышится вдруг сирена «скорой помощи», и, вздрогнув, он исчезает, словно его и не было вовсе.
Машина въезжает на мост и останавливается, проехав немного. Распахивается дверца, та, задняя, через которую носилки выдвигают, и на мороз высовывается молодое черноусое лицо.
