Руслан Тотров - Любимые дети
— Ты чего? — спрашивает Алан. — Опять с Габо трепался?
— А что, — отвечаю, улыбаясь, — заметно?
Он встает из-за стола, подходит к 386-му, выключает, обесточивает его и в наступившей тишине произносит похоронным тоном:
— Пропадает парень.
— В каком смысле? — удивляюсь.
— Слепой, что ли, сам не видишь?! — взрывается он вдруг. — Как прекрасен этот мир! — запевает, передразнивая Габо. — Как воробей чирикает, как воробей! Здоровый, красивый, бабы за ним бегают, вот он и радуется, дурак, думает, что так будет вечно! А молодость пройдет, что тогда? Что он запоет?!
— То же самое, — посмеиваюсь, — Как прекрасен этот мир, — насвистываю. — Может, это и есть высший дар, — размышляю вслух, — жить и радоваться самой жизни?
— Вредная философия! — протестует Алан. — Для насекомых!
— Не уверен.
— Ты как по-писаному говоришь, — обижается он, — а я о живом человеке!
— Да и я вроде бы не о мертвом.
— Он же способный! — напирает Алан. — Ему учиться нужно! Цель ему в жизни нужна!
— А навести его на эту цель должен я? — усмехаюсь, догадываясь. — Этого ты хочешь?
— Теперь уже ничего не хочу! — отмахивается он. — Извини, но ты пустой человек, — и, подумав, — не такой, как Габо, но тоже пустой.
ХАРАКТЕРИСТИКА. (Дана для личного пользования.)
Тут бы мне сказать что-нибудь, отшутиться, но Алан резко нажимает кнопку, включает 386-е, и оно — третье действующее лицо — отвлекает меня, загудев, и надо бы подойти, выключить его и ответить, но я улавливаю в гуле какой-то посторонний звук, едва различимый, то ли стоп, то ли скрежет, и, не трогаясь с места, пытаюсь определить его источник, и слышу сквозь гул укоризненный голос Алана:
— Твое слово он бы не оставил без внимания, только тебе это безразлично.
Мне хочется подъярить его, сказать, например: «Чего ты пристал? Какое мне дело до этого?!» и, посмеиваясь про себя, я представляю, как он взбеленится, оскорбленный, и понимаю в то же время, что и он прав отчасти, и форма моих отношений с Габо, если отбросить темные силы подсознания, есть ни что иное, как
СЛОВЕСНЫЙ АТТРАКЦИОН,
и белая овечка, присутствуй она на нем, заплакала бы от изумления, а я смеюсь, и не сквозь слезы, и мне нечего сказать в свое оправдание, разве что покаяться в собственном легкомыслии: «Ах, мы с твоим Габо два сапога пара, — и улыбнуться, — только он лучше, он сапог поновее:
Снова я опаздываю. Алан кивает на 386-е, как бы отрешаясь от постороннего и приглашая приступить к делу. Работа есть работа.
— Слушай! — требует он.
Когда явные дефекты были устранены, и мы запустили 386-е, и оно загудело, очнувшись, цеховое начальство в полном составе явилось к нам с поздравлениями. Но, ушлые ребята, они и тут остались верны себе и, пожимая мне руку, не моему успеху радовались, а своему собственному:
«Слава богу! План теперь в кармане!»
«Будет, — усмехнулся я, — будет вам премия».
«Разве мы о деньгах? — посуровел один из мастеров. — Мы о производстве».
«О производстве раньше надо было думать. Когда брак гнали».
Теперь я был хозяином положения.
Когда явные дефекты были устранены, полезли скрытые, и, принимая на переделку очередной узел или деталь, цеховые не улыбались уже, а только вздыхали: у них и без того дел хватало, и они не прочь были сдать изделие, как оно есть, но помня свою вину, не осмеливались сказать это вслух, лишь головами покачивали, коря меня за излишнюю щепетильность. Мы с Аланом в азарте бесконечной погони за совершенством не пропускали ни одной мелочи, и это могло длиться вечность, и З. В., хмуро наблюдая за нашей деятельностью, молчал пока, не зная, радоваться ли благополучному исходу или огорчаться тому, что я опять вышел сухим из воды, и наконец, соединив то и другое воедино, он вывел формулу, стреножившую нас, и произнес впервые:
СРОК.
«О сроках пусть думают в цеху, — ответил я не без намека, — пусть прибирает тот, кто пачкает».
«Это касается не только цеха, но и всего предприятия в целом. Мы берем на себя определенные обязательства перед заказчиком и должны их выполнять».
З. В. был прав, как всегда.
— Ну? — спрашивает Алан, и, давая понять, что помнит о Габо: — Усек?
Прислушиваясь к гулу 386-го, я уже выделил фальшивый звук как целое и определил его источник, но и Алан определил, догадываюсь, определил и теперь экзаменует — ну, что вы скажете, школяр? А вот что:
— Червячный редуктор, — отвечаю. — Сб. 04—06—11.
Ни слова не говоря, он подходит к столу, роется в чертежах и, найдя, удивляется искренне:
— Точно! Сб. 04—06—11. Ну, и память же у тебя!
— Перекошен вал, — усмехаюсь.
— Согласен, — кивает он.
Берет ключи и, остановив 386-е, открывает дверку и лезет в чрево его. Пытаюсь просунуться рядом, но он отстраняет меня:
— Некуда, места не хватает.
Слышу, как он рассоединяет муфту и начинает раскручивать крепежные болты.
— Не доберешься, — сопит, — плохо скомпоновано.
Я и сам уже это знаю, убедился при доводке.
— Ничего, — вздыхаю, — если пойдет в серию, можно будет доработать.
— Держи! — высунувшись, Алан протягивает мне редуктор.
Беру и едва не роняю его — он раскален, как утюг.
ШУТКА?
Но Алан-то держал его в руках — десять килограммов раскаленного железа.
Не так уж и раскаленного, впрочем.
Алан умоляюще смотрит на меня — брось!
Поворачиваюсь неторопливо и неторопливо иду к верстаку. Останавливаюсь на полпути — все это замедленно, а железо жжет, как огонь, — и спрашиваю, выдержав паузу:
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять, — торопливо отвечает Алан.
— А Габо?
— Столько же.
Они ровесники моего брата Таймураза.
— А мне скоро тридцать, — говорю и думаю вдруг, что двадцать девять и двадцать пять — это одно и то же почти, а тридцать — на порядок выше, другое качество, все другое. Но будет ведь и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят, а если повезет, и семьдесят, и восемьдесят — мне?! — едва не вскрикиваю, а память, не спросив на то позволения, продуцирует стихи Мандельштама:
Неужели я настоящийИ действительно смерть придет? —
и, держа огонь в руках — градусов 90, не больше, хотите попробовать? — я завершаю свой путь, но не жизненный пока, и, поставив редуктор на верстак, слышу:
— А ты ничего парень.
Две взаимоисключающие характеристики, выданные мне в один вечер.
Стою лицом к верстаку, спиной к Алану, а он из чрева 386-го таращится на меня, чувствую, и мне хочется глянуть на свои ладони, но нельзя, надо доигрывать роль до конца, и я играю, и, положив, будто невзначай, руки на тиски, смиряю боль холодом, стою с отрешенным видом, словно задумавшись о чем-то, понтуюсь, как сказал бы Габо, то есть притворяюсь, но и на самом деле думаю о себе, и не восторженно отнюдь, и все нейдет из памяти, тревожа — неужели я настоящий? — и, возвратившись в прошлое, я снова еду с таксистом-клятвопреступником по замороженному городу и говорю, оправдываясь: «Я деревенский», а таксист недоверчиво косится на меня и покачивает головой: «Что-то не похоже».
— Бог в помощь! — глуховатый голос слышу, и это
НАЧАЛО СЛЕДУЮЩЕГО ДЕЙСТВИЯ,
а я все еще держу руки на тисках и пытаюсь разгадать — ах, неужели? — загадку Мандельштама.
Это директор пожаловал к нам собственной персоной, и появись он не вечером, а днем, когда многолюдно, кто-нибудь обязательно заглянул бы в дверь, предупреждая о его приближении, шелест пронесся бы по коридору — директор идет! — человек и должность в едином обличье — Директор. Он не заходит пока, стоит в дверях и смотрит внимательно, но не на нас (Алан торопливо выбирается из 386-го), а на потолок и на стены, и если он заметит на них хоть малейшую трещину или щербинку, сюда обязательно явятся маляры-косметологи, которые замажут, забелят, закрасят то, чего вы бы не углядели при всем старании. Интерьеры наши и наши здания самые ухоженные из ухоженных, и это предмет его особой гордости. Но есть тут и свои проблемы, и одна из них, например, каблучки-каблучища, которыми наши прелестные сотрудницы сковыривают лак с великолепного, блистающего паркета, и как-то раз директор полушутя-полусерьезно заговорил об этом на собрании, и, не удержавшись, я крикнул с места, внес рацпредложение: «Надо им шлепанцы выдавать, как в музеях, или калоши полотняные!», и он ответил, отыскав меня взглядом, сказал с печалью непонятого человека: «Не смейся, сынок, порядок в доме не приносит беды хозяевам».
И вот он входит наконец, а следом за ним — Васюрин, тот самый, главный инженер головного НИИ, доктор наук, о приезде которого мне сообщил Эрнст — реагенты A и B, давление P и катализатор K, если вы помните, — и я усмехаюсь про себя, поняв, что директор не стены осматривал, а нас в первую очередь — мало ли что может случиться в вечернюю смену, когда начальство отдыхает у телевизоров! — и если бы мы с Аланом играли в карты или спали валетом на полу, он оттеснил бы спиной, как домкратом, Васюрина и повел его дальше: «Здесь нет ничего интересного», и утром бы разобрался с нами по-свойски, без лишних глаз и ушей. Потом он действительно озирал потолок и стены, но длилось это чуть дольше обычного и, кроме прямого, имело и другой, тайный смысл: загородив дверной проем своим немалым телом, он продержал некоторое время Васюрина в коридоре, дав понять тем самым, что превосходит его не только ростом и статью, но и является здесь полновластным хозяином.
