Руслан Тотров - Любимые дети
«Только что звонили из сборочного, — сказал З. В., хмурясь. — Никак не могут запустить триста восемьдесят шестое, автоматика не срабатывает… Вот она, цена ваших фантазий, — помолчав, добавил он и еще добавил: — На бумаге и блажь может показаться открытием, бумага все стерпит, а вот металл ошибок не прощает».
Таким образом, перечеркнув еще раз мой последний эскизик, он заодно и экскурс в прошлое мое совершил и, не найдя в нем ничего утешительного — для себя? — вздохнул ретроспективно и сокрушенно покачал головой, с грустью утверждаясь в собственной правоте. Он не повторил вслух: «Случайность», но я и без того понял, что мне еще долго придется конструировать стеллажи-тачки-вешалки.
«Идите в цех и разберитесь, в чем дело, — сказал он. — И помните — за триста восемьдесят шестое вы отвечаете головой! Сумели напачкать, сумейте и прибрать за собой!»
Я взвился было, оскорбленный, но он властно пресек мой порыв:
«Исполняйте!»
Но промолчал я еще и потому, что такой оборот вполне устраивал меня. Вернее, он устраивал нас обоих. З. В., не сумевший до этого преодолеть мое сопротивление, все же навязал мне свою волю, заставил подчиниться, хоть и по другому, но достаточно неприятному для меня поводу, и тем самым потрафил своему самолюбию, а я, уходя в цех на неопределенный срок, избавлялся от его предыдущего задания, от пожелтевшего листа, кукожившегося на кульмане, и тоже мог подштопать, подлатать свое потрепанное достоинство.
И, словно читая мои мысли, он проворчал мне вслед:
«Пивной котел, как вы его называете, остается за вами. Никто другой делать его не будет».
«Но и триста восемьдесят шестое никто не наладит за меня», — усмехнулся я, оборачиваясь.
«Идите!» — рявкнул он и хотел, наверное, добавить «к черту!» или что-нибудь еще покрепче, но только рукой махнул.
Изделие № 386, серебристое мое, действительно явилось на свет мертворожденным, но виной тому было не фантазийное зачатие его, как поспешили сообщить из цеха, а нечто другое — ошибки, допущенные при изготовлении и сборке. Обнаружив их, я пригласил для разбирательства цеховое начальство, переведя его из обвинителей в ответчики, а в качестве свидетеля пригласил З. В. и, оглашая приговор и торжествуя внутренне, обращался главным образом к нему. Цеховые, ушлые ребята — начальник, зам и два мастера, все работяги в прошлом — мигом уловили это и, слушая, то и дело поглядывали на него, а он молчал, как бы принимая на себя груз чужих грехов, принося в жертву престиж собственного отдела и жертвуя мной в конечном счете. Цеховые и этого не упустили и, не вдаваясь в причины столь странного его поведения, осторожно покачивали головами, соглашаясь со мной вроде бы, а вроде бы и нет, и когда я закончил, покряхтели в раздумье, оглядели 386-е, повздыхали — придется дорабатывать, вспомнили о погоде — такой зимы у нас еще не было, — поговорили о том, о сем, и один из мастеров рассказал старый анекдот, и все посмеялись деликатно и разошлись, довольные друг другом.
«Дадим самого лучшего слесаря», — пообещал мне в утешение начальник цеха.
«Золотые руки», — подхватил зам, хоть яснее ясного было, что они и сами еще не знают, кого имеют в виду.
«Алана», — сказал я.
Цеховые переглянулись, заулыбались, чуть ли не пальчиками стали грозить, умиляясь — ах ты, проказник! — и, расчувствовавшись, окончательно уверились в себе, добрые дяди, благосклонно взирающие на проделки шкодливого, по симпатичного мальчишки, и в полном соответствии с ролью, на которую обрек меня З. В., я сказанул милую дерзость:
«Ну и хитры же вы, голубчики!»
Тут уж они рассмеялись вполне искренне.
«Значит, договорились? — спросил я. — Алан?»
«Ну, куда от него денешься? — развел руками начальник, обращаясь к споим, и те закудахтали дружно: — Никуда, никуда не денешься».
И потом, когда мы с Аланом занялись реанимацией и 386-е начало оживать понемногу, они все продолжали играть и, принимая на переделку забракованные мной узлы и детали, улыбались понимающе, словно знали за мной какой-то грешок и предлагали сознаться в нем, а я только плечами пожимал в ответ, подтверждая тем самым замечательную житейскую мудрость:
РАЗ МОЛЧИТ, ЗНАЧИТ, ВИНОВАТ,
и, не дождавшись раскаяния, они кивали мне милостиво, укоряя за скрытность и прощая одновременно — не хочешь, не говори, нам и без того все ясно.
Вооружившись гаечным ключом, пассатижами и отверткой, я работал в паре с Аланом, то ли подмастерье по слесарной части, то ли руководитель по инженерной, осуществлял авторский надзор, как это именовалось официально, и, появляясь время от времени, З. В. надзирал за мной самим, все ходил вокруг да около, приглядывался: «Как у вас дела? Что сделано на сегодняшний день?» и наконец задал тот самый вопрос, который прочитывался в улыбках цехового начальства.
«Дефекты изготовления, конечно, исправимы, — проговорил он как бы между прочим и спросил: — Но как быть с дефектами самой конструкции? — и, понизив голос: — Как б у д е м выпутываться?»
Вскипев, я схватил молоток, размахнулся и бросил его в дальний угол, в ящик с инструментами. «В десятку», — услышал насмешливый возглас Алана и, остыв разом, смутился и забормотал невнятно:
«Конструкция в порядке, ничего переделывать не придется, — и, злясь уже на самого себя, чуть ли не крикнул в сердцах: — Да вы и сами это знаете!»
З. В. усмехнулся понимающе, и я умолк, невольно вспомнив замечательную житейскую мудрость:
РАЗ ОПРАВДЫВАЕТСЯ, ЗНАЧИТ, ВИНОВАТ.
Когда он ушел — желаю успеха! — Алан, проводив его взглядом, повернулся ко мне:
«Чего кипятишься? — спросил удивленно. — Запустим изделие, и все станет на свои места».
«Хватит на сегодня», — сказал я и, сняв синий замасленный халат, пошел к чугунной раковине мыть руки.
Комковатая сода и вонючее жидкое мыло.
Алан укладывал инструменты, хоть они и так уже были на месте — молоток лег в ящик последним, — перебирал, осматривал, устраивал на ночь и убаюкивать, наверное, начал бы, но вдруг, словно вспомнив что-то, окликнул меня, а я, вытирая руки мокрым, грязным полотенцем, отозвался, недовольный:
«Ну?» — буркнул, не оборачиваясь.
«Неудобно, конечно, просить тебя, — услышал, — но…»
«Давай без церемоний».
«Понимаешь, — сказал он, — я договорился в институте, хочу сдать кое-что досрочно, а такие дела, сам знаешь, легче делать днем, когда преподаватели на месте. Вот я и подумал, не перейти ли нам с тобой в вечернюю смену, если ты не против, конечно? И если начальство твое согласится. Мое-то пойдет мне навстречу»…
«Ну, что ж, — сказал я, — поговорю попробую, — и, глядя на растерзанное, раскуроченное 386-е, — по вечерам нам хоть мешать никто не будет».
На следующий день я получил повестку и не без удовольствия — вот вам и пивной котел! — предъявил ее З. В.
«Может, стоит обратиться в военкомат? — спросил он, поморщившись. — Попросить, чтобы вам дали отсрочку?»
«Нет, — сказал я, — буду приходить после занятий. Хочу пожить в две смены».
«М-да, — протянул он с сомнением, — мне бы ваш оптимизм».
Но разговор с З. В. произошел позже, а тогда я спросил Алана:
«Зачем тебе это нужно?»
«Как зачем? — удивился он. — Хочу окончить институт за пять лет, вместо шести».
«Да я не о том… Ну, закончишь ты его, и что?»
«Перейду к вам, в конструкторский».
«И будешь получать в полтора-два раза меньше, чем теперь».
«А ты? — обиделся он вдруг. — Почему не идешь в слесаря? Работать умеешь, доказал, на четвертый разряд вытянешь, а там и на пятый — вот тебе и в полтора-два раза больше? Давай, слесарей у нас не хватает!»
«Нет, — покачал я головой, — если уж закладывать такие виражи, то лучше мне в деревню вернуться, к земле».
(Ах, неправда, нет, не тянет меня к земле, да и не тянуло никогда.)
«То-то же!» — усмехнулся Алан.
Но разговор этот произошел раньше, а сейчас он говорит:
— Слушай, — и повторяет: — Слушай!
386-е гудит, работая, и я смотрю на него, и одно из моих Я ищет, волнуясь, собственные черты в железном облике своего дитяти; второе прислушивается к голосу его — еще один звук для всеобщей песни, слагаемой во времени, еще одно слово; третье добродушно подтрунивает над первыми двумя — не такое уж дитятко, не такое уж слово и не такая уж песня; четвертое страдает, разочарованное, видя в творении своем лишь недостатки — то можно было сделать лучше и это; пятое присматривает за ними, примиряет и успокаивает, пытаясь удержать их в рамках приличий, сохранить хоть какую-то видимость гармонии. Каждое из этих дробных Я делится, в свою очередь, на несколько подвидов, тоже достаточно самостоятельных, и есть еще шестое и седьмое Я, и так далее, которые думают сейчас вполмысли о другом и по другому поводу переживают втихомолку, и, наконец, последнее — или первое? — мое Я, футляр для остальных и орудие действия, стоит, перешагнув порог, у двери и улыбается неопределенно.
