Пётр Вершигора - Дом родной
От старшей сестры, Марьянки, бегавшей в школу, он научился читать. Из первого стихотворения, прочитанного им самостоятельно в конце букваря, он понял, что эти похожие на цепочку муравьев строчки рассказывают о жизни. Оказывается, не одному Федотке сулилась такая доля. Он прочел о цыганенке, который, точно так же как и Федотка, в зимнюю стужу дрожал на холодной печке. Но цыганенку было еще хуже — он был совершенно гол. Однажды цыганча не выдержал. «Холодно!» — со слезами в голосе закричал он, не попадая зубом на зуб. Старый цыган, чувствуя, что дитя его почти околевает, швырнул на холодную печку «очкур» — тонкий ремешок от штанов. Швырнул с цыганской шуткой: «Если на морозе холодно, то на — подпояшься». Это была хрестоматийная басня Степана Руданского.
Произведение это тронуло маленького Федотку до глубины души. Он заливался веселым смехом, вместе с Марьянкой представляя себе голого цыганчука на морозе, туго подпоясавшего свое сухое, присохшее к хребтине голодное пузо, чтобы согреться. Им показалось, что они с Марьянкой живут еще не так плохо.
С этого времени Федотка обрел привычку туго затягивать ремешок на голодном животе и зауважал литературу. Но всегда читал ее на свой, мужицкий лад. После Степана Руданского его воображение привлек своими фельетонами Остап Вишня. Смешные истории о попах, кулаках, подкулачниках, о немудреных сельских бюрократах первых лет революции он перечитывал, заучивая «усмишки» наизусть.
Пятнадцати лет от роду он стал активистом-комнезамщиком, а в двадцать пятом году, от имени сельской бедноты, попал в состав делегации к самому всеукраинскому старосте, Григорию Ивановичу Петровскому. Они уже были в коммуне. Коммунары решили посадить сад — один из четырех показательных коллективных садов, которые организовало правительство на севере Советской Украины в 1925 году. Это была Северная Черниговщина, где до того еще мало было фруктовых деревьев.
Тогда же сельский активист, привыкший туго затягивать ремешок, которого уже изредка и совсем не для смеха звали Федотом Даниловичем, по ленинскому призыву вступил в партию. Через два года он впервые услыхал о Мичурине. А еще через три года он уже в «Артемовке» — Харьковском комвузе. Там ковались кадры для колхозной и партийной работы на селе. Он пошел в науку, глотая знания. Но и они не мешали ему фантазировать. Правда, теперь мечты стали другими: теперь он мечтал дожить до того времени, когда и в его глухом, затерявшемся в супесках и болотах селе будет электричество, радио и трамвай.
Там же, в Харькове, как говорил Швыдченко потом, он и совершил свои первые жизненные ошибки. До этого он жил просто — ни в чем не ошибаясь…
В дверь постучали.
Швыдченко вздрогнул. Недовольный, что оторвали от раздумий, он провел ладонью по кривоносому лицу, словно пытаясь стереть досаду. «Эх, эх, опять занесло меня, как санки без подрезов».
Вернулся Сазонов. Лицо его было немного виноватое, не снимая пальто, он сказал:
— Ты знаешь, подумал я подумал и решил: буду все же возражать. Давай отложим это дело.
— Какое дело? — нахмурив брови, спросил Швыдченко.
— Да вот — насчет тягла. Самодеятельным порядком, без указаний. Не согласен я. Давай запросим область.
Швыдченко безнадежно махнул рукой:
— Давай запрашивай.
— Нет уж, твоя инициатива… Ты и запрашивай.
— Нет. В область писать не буду…
— Тогда я буду на бюро возражать.
— …и на бюро ставить не буду.
Сазонов сидел подчеркнуто почтительно.
— Как же ты думаешь? Каким способом дальше район потянем? Какие перспективы? — спросил секретарь.
— Какие у всех, такие и у нас. Вот, говорят, пятилетку составлять начали. О наших перспективах пускай в Москве думают. У нас с тобой, товарищ секретарь Подвышковского райкома, должности не такие, чтобы наперед все знать. Все равно ничего не выдумаем. А промазать тут сразу можно.
Швыдченко смяк. Он понял, что дело с бычками гораздо сложнее, чем он думал. А Сазонов уже перевел разговор на то, что «Орлы» тянут район назад.
— На какой бы колхоз разверстать хлебосдачу с этих «Орлов»? — досадливо морщась, спросил Швыдченко.
— Правильно. Все равно не сдадут. Дворяне!
«Спасли деды царицыну колымагу — она пожаловала им дворянство. Для смеху, что ли? Так и стали мужики непомерно спесивыми, ленивыми бездельниками». Было это или нет во времена Екатерины, но именно так информировал Сидор Феофанович Сазонов секретаря еще тогда, когда тот приехал в Подвышков.
— Много пришлось нам поработать с этими «орлами» при советской власти. Крепко и пагубно сказалось это пожалование самодержицы всероссийской…
По словам предрика Сазонова выходило, что потомки некоторых столбовых дармоедов, истых дворян и графов, стали честными гражданами новой пролетарской державы, создавая вместе со всем народом земные блага, духовные ценности, а екатерининские «орлы» не сдавались: требуя, а где требовать нельзя, воруя, а где и украсть не под силу, обманывая, они все добивались законного права на недополученную их дедами дворянскую сытую «жисть».
Несколько беглых поездок Швыдченки по тракту через Орлы как будто подтвердили эту характеристику. Народ там действительно был своенравный, в районном масштабе недисциплинированный, хотя в самом колхозе очень дружный. Попытки районного руководства изменить положение и поставить руководителем колхоза присланного из района товарища неизменно кончались крахом. Их дружно «катали на вороных»…
Сдавать хлеб за прошедшие военные годы колхозное собрание «Орлов» единогласно отказалось. Мотивировали это решение тем, что все мужчины колхоза были на фронте и отдали родине кое-что поважнее, чем центнеры и литры.
Швыдченко все собирался добраться до этих дворян, но и не подозревал, каким твердым орешком окажутся для районного руководства эти «Орлы».
— Все равно не сдадут хлеба, — сказал Сазонов, — а район тянут назад. Придется переложить на «Зарю» и на других… А?
Сидор Феофанович поговорил и миролюбиво ушел.
Швыдченко устало подумал: «Твердой руки человек».
Встряхнувшись, он перевел взгляд на блокнот-пятидневку. Перелистал его и прочел свою собственную запись, сделанную недели две-три назад: «Зуев П. К.» Возле фамилии стоял плюсик и вопросительный знак.
— Кто же это у нас товарищ Зуев?.. — вслух сказал секретарь. — Да это же новый военком.
Швыдченко стал припоминать свое первое о нем впечатление. Он видел несколько раз, проходя по улице, как тот деятельно ремонтировал здание военкомата. За прошедшие недели Зуев раза два забегал в райком. Но Швыдченко был занят и успевал только мимоходом обменяться рукопожатиями. Да капитан и не лез с вопросами. Только раз попросил разрешения снять образец с сейфа и быстро ушел. А больше все не выпадало случая поговорить.
Швыдченко положил левую руку на телефон и задумался: «Жаль, не спросил Феофаныча его мнения о новом военкоме…»
3Зуев сидел в своем отремонтированном помещении, когда раздался телефонный звонок секретаря райкома.
— Не зайдешь ли? — поздоровавшись, спросил Швыдченко.
Первые дни после памятного разговора с матерью Петр Карпович Зуев жил и ходил как в тумане. Потом с головой ушел в работу. Перестройка корчмы Малашки Толстыки под военкомат, казалось, занимала все его время и внимание. Нужно было замазать картины двусмысленного содержания, выбелить стены, достать краску для полов. Но труднее всего было уничтожить кабацкий запах: ни карболка, ни известь не помогали. Даже испробовали порошок «ДДТ».
Постепенно стал прибывать штат. Новые люди, распоряжения, бумаги, дела. Появились жалобы. Но всем этим Зуев занимался как-то механически, без участия души и сердца. Внутри что-то заледенело. Зуев часто засиживался в военкомате до двенадцати часов. Он все быстрей и быстрей вертел свою служебную карусель, разгоняя ежедневный бег жизненного колеса, словно опасаясь, что при неожиданной остановке оно заморозит его всего.
Приходил домой усталый, наскоро ужинал и валился спать. Мать больше ни разу не поднимала неприятного разговора. Только изредка он ловил на себе ее пристальный, беспокойный взгляд. Она понимала, что сын бежит от самого себя, от своих тяжелых мыслей. И понимала, что пока это единственно правильный выход.
Даже полученная через две недели выписка из приказа о присвоении капитану Зуеву очередного звания «майор» не отвлекла его. Он молча вынул из чемодана припасенные еще в московском военторге майорские погоны и попросил мать приладить их. Встревоженно держала она в руках один майорский и один капитанский погон. Зуев поднял голову от чемодана. Мать испытующе посмотрела на сына. Тот выпрямился. В белой рубахе, заправленной в бриджи, он был статен и красив. Но тревожное недоумение матери все возрастало.
