Пётр Вершигора - Дом родной
— …Иногда думается, что главное — народ вытащить из землянок. — Он боком присел на уголок своего стола и пригнулся, почти касаясь грудью плеча Сидора Феофановича. — А потом прикину: нет, всегда ведь главное надо искать в производственной деятельности… людей. Так?
— Так, — подтвердил Сазонов. Подтвердил, потому что вообще-то молчать, когда спрашивает начальство, Сидор Феофанович не считал правильным. А в своих отношениях с райкомом всегда считал первого секретаря своим начальством, причем — непосредственным.
— Вот то-то, — подхватил Федот Данилович. — Ну на фабрике, значит, надо нажимать на план. Станки новые ставить… а не только на дядю Котю надеяться. А в колхозах? Тут тебе и посевная, и уборка овощей, и севообороты, и подъем зяби. А главное, главное что? За какой узелок нам с тобой эту деревенскую веревочку потянуть? Мы же с тобой руководители…
Сазонов тяжело вздохнул и, оторвав взгляд от секретарского стола, глянул снизу вверх на самого секретаря, дышавшего ему вопросительно в самое ухо.
— Да чего же тут делать, Федот? Первый закон, — он чуть-чуть, одной стороной лица, улыбнулся и развел руками, — святая святых. Надо поднажать и докачать зерновые. Ведь на двадцать шестом месте мы в области — одиннадцатые с конца. А затем возьмемся за картоху.
— Тоже качать будем? — спросил Швыдченко.
— А как же, — ответил предрика.
Швыдченко вскочил со стола и теперь уже раза два прошелся наискось по кабинету. На крашеном полу по этому его частому маршруту протерлась заметная дорожка. Затем обошел длинный стол для заседаний и сел против предрика. Упершись локтями в стол, он упрямо посмотрел тому в глаза:
— Не спорю и подтверждаю: на ближайшие два месяца — это главное.
— И об этом не стоит никогда забывать, — твердо сказал Сазонов.
Швыдченко ухмыльнулся:
— Да тут хоть бы и попробовал забыть — в день по двадцать раз напоминают. — Он кивнул на бумаги на столе. — Я не об этом. В сельском хозяйстве ведь убираем и качаем то, что в прошлом году или, скажем, весной посеяли. А в следующем году? Что качать будем?
— Да, на посевную тоже поднажать надо, — спохватился Сидор Феофанович.
Швыдченко крякнул недовольно и отвернулся. «Чего ему надо? — подумал Сазонов. — Экзаменует он меня, что ли, по сельскому хозяйству?!»
— Ну, кроме посевной, конечно, и севообороты дело первоначальное… — морща лоб добавил он торопливо. — Вот из облисполкома директиву спустили… насчет этого… Комиссию землеустроительную ждем.
Швыдченко упрямо и недовольно замотал головой, отмахиваясь от этих очень важных, но все же повседневных вопросов.
— Не то, не то, брат. И посевная, и уборочная, и хлебосдача — это от нас с тобой не зависит. И никуда от нас не удерет.
— Как не зависит? Что ж, пустить на самотек?
— Не в том дело. Конечно, все это организовать надо. Но я же в смысле главного звена. Где оно? То самое, чтоб и землю пахать, и хлеб убирать, и хлебосдачу выполнить лучше и быстрее.
Сазонов наконец раскусил. Он посмотрел на хитрого секретаря и, протянув вперед широкую, пухлую ладонь левой руки, зажал ее в кулак и потряс им над столом. Затем посмотрел на стол, словно ожидая появления там каких-то новых ценностей или Швыдченкова звена. Но, кроме графина, телефона и бумаг, там ничего не было.
— Ну что ж, правильно. Надо будет созвать совещание. Я думаю — всех председателей колхозов и сельсоветов? Давно их не накачивали. Райком созовет или мне заняться?
Швыдченко, вздохнув, отошел на свою дорожку.
— Пожалуй, в райисполкоме созови, — тихо сказал он. Затем сел рядом с Сазоновым. — А все же ты, друг, меня не понял. Все это меры текущие, повседневные. А теоретики мы с тобой, видать, плохие. Главного звена никак не нащупать.
Сазонов улыбнулся и заговорщически подмигнул. Мягкий подбородок вскинулся кверху: знаем, мол, тебя, хитрого хохла. Небось, удумал чего-то. Швыдченко развел руками:
— Не уверен я… но, кажется мне, что в колхозах все же главное сейчас будет — тягло.
Сазонов покачал головой, но попытался сделать вид, что не догадывается, куда гнет секретарь.
— Да вот шесть новых тракторов в МТС обещали… из капитального ремонта.
Швыдченко улыбнулся:
— Этими тракторами полтора-два колхоза обслужишь… А остальные тридцать пять? Я, дружище, все о том же. О бычках. Знаю, знаю, что ты против… Но, думаю, все же уломаю… Ведь пойми ты, промышленность разрушена. Ну, восстанавливаем ее. А пока раскачается? Первым долгом на Кубань да на Украину пошлют, черноземы поднимать надо. Они ведь страну кормят.
— Колхозный скот из эвакуации возвращается, согласно постановлению от тридцать первого августа, — ввернул к слову Сидор Феофанович.
Швыдченко сел рядом на соседний стул и охватил широкую талию предрика. Сказал ласково:
— Ну как, не уговорил?
— Чего? — холодно спросил Сазонов.
— Да насчет бычков, — ответил Швыдченко.
Сазонов пожал плечами:
— А если начнут дохнуть? Не советую увлекаться. Главное нам сейчас — выкачать картоху.
— А сеять, сеять на чем?
— Посеем. На коровах.
— Ближайший прицел, брат. Я о следующем годе говорю. Все-таки, думаю, надо всех годовалых бычков по району закрепить как тягло. Не сдавать по мясопоставкам ни одного. Весной в посевную их уже можно и в бороны запрягать, а к осени у нас будет свое тягло. Согласен?
— Ну что ж, вижу — отговорить тебя не удастся, — сказал холодно Сазонов. — Ставь на бюро. Категорически возражать не буду, но, пожалуй, особое мнение запишу.
Швыдченко встал, прошелся, потом подошел к столу и, взяв предрика обеими руками за предплечья, сжал крепко:
— Ну и на этом спасибо. Конечно, мужик ты стреляный и законы лучше меня знаешь. Но, думаю, здесь ты и прав и неправ. Риск? Безусловно, есть. Кормов маловато. Но ведь район-то вытягивать надо? Ну что же, рискнем?!
И, усевшись рядом, они быстро перелистали сводки и последние радиограммы из области. Затем, дружелюбно пожав друг другу руки, расстались. Швыдченко проводил предрика и, когда тот вышел, несколько секунд глядел на дверь, с улыбкой покачивая черной головой и одобрительно щуря вороний глаз.
Федот Данилович всегда восхищался способностями, государственной дисциплиной и трезвым, холодным расчетом своего предрика. «Крепко держится за план. Цепкий. Выдержанный. Деловой. И принципиальный — а это уже качество первостоящее». В общем, секретарь райкома был доволен своим предриком, хотя уламывать Сазонова на всякие новшества ему было трудновато. Но он понимал: именно такой «ужака с холодной кровью» — как в минуты раздражения упрямством Сидора Феофановича называл он Сазонова — ему как раз и был нужен.
Швыдченко, больше чем кем-либо из руководящих товарищей района, был недоволен собой. Вроде и под сорок и бриться приходится чаще, потому что в небритой щетине уже многонько седых волос, а все не может избавиться от мечтаний.
Но жизнь его сложилась так, что он не мог не мечтать. Если бы природа и судьба отняли у него эту способность. Федот Данилович давно бы погиб. Просто бы погиб физически, как погибают тысячи существ на земле…
Вот и сейчас, после ухода Сазонова, он уселся в кресло и погрузился в раздумья. Опять получалось: не люди главное, а бычки.
Корявая и каверзная повседневная жизнь района частенько подставляла его «подкованному» мышлению такие вот волчьи ямы. И тогда он прибегал к своему испытанному тайному методу: если было трудно найти объяснение в теории (знанием которой гордился Швыдченко с истовостью самоучки, своим горбом овладевающего ею), если не было никаких указаний и инструкций, Федот Данилович вспоминал свою собственную биографию с самых первых проблесков сознания.
Данило Швыдченко, отец малого Федотки, был не то что бедняком, а тем, кого в старые времена даже малоземельные крестьяне называли голодранцем. Он вернулся с фронта империалистической войны инвалидом, тихим, прибитым человеком. В шестнадцатом году умерла его жена, оставив четверых детей. Федотка был младшим. В лютую зиму семнадцатого десятилетний Федотка, голодный и голый, неделями сидел на печке, замотавшись в какое-то тряпье. Питались полусырой кормовой свеклой и мерзлой картошкой. Очень редко — не чаще двух-трех раз в неделю — отец приносил с тяжелой работы краюху цвелого хлеба. Разломив его на части, давал детям.
Сидя на печке, Федотка и дни и ночи мечтал о хлебе, о горах хлеба, черного хлеба, пусть сухого как камень, — его можно было бы размочить в ведре или кадушке; иногда мечтал о домотканой одежде и только раз, когда блеснуло, скользнув по косогорам как на коньках, солнце, — о сапогах.
От старшей сестры, Марьянки, бегавшей в школу, он научился читать. Из первого стихотворения, прочитанного им самостоятельно в конце букваря, он понял, что эти похожие на цепочку муравьев строчки рассказывают о жизни. Оказывается, не одному Федотке сулилась такая доля. Он прочел о цыганенке, который, точно так же как и Федотка, в зимнюю стужу дрожал на холодной печке. Но цыганенку было еще хуже — он был совершенно гол. Однажды цыганча не выдержал. «Холодно!» — со слезами в голосе закричал он, не попадая зубом на зуб. Старый цыган, чувствуя, что дитя его почти околевает, швырнул на холодную печку «очкур» — тонкий ремешок от штанов. Швырнул с цыганской шуткой: «Если на морозе холодно, то на — подпояшься». Это была хрестоматийная басня Степана Руданского.
