Трое в тайге - Станислав Васильевич Мелешин
— Целуешь ты хорошо, а скушно. Ты меня на руки подними, по всей степи пронеси — звезды посмотреть!..
Приходило решение: остаться здесь в совхозе с ней, забыть всех — жар-птицу поймал! Нигде больше такой не найдет! А на сердце и радостно и больно.
За оврагом дымилась степь. Хасан и Лаптев, обнявшись, смотрели, как тают в огне травинки, как обугливаются толстые шишки татарника и желтая трава становится красной, а дым смешивается с ковылем.
Алексей встал в стороне, где не так сильно пахло паленым и глазам не больно смотреть. Было грустно видеть эти горящие пустоши: на душу ложилась печаль, становилось жалко чего-то.
— Больно земле, мать честная! — слышал Алексей сдавленный голос Лаптева, которому откликался Хасан, поглаживая лысину, напевая неизменное: «Прабылна, прабылна, нищава ни прабылна».
Катятся дымные круги, обволакивают ковыль. Пустынная до боли, до грусти и тоски земля, дальние корявые дороги, озера, высохшие до дна и ни одного степного пустоцвета, ни одной голубоглазой незабудки. Черно. Голо. Ни звука, ни зелени, ни жизни.
Вот так сгорит все в душе: память о городе, о сестренке, о музыке в парке, о незнакомках в трамвае. Все возьмет Любава! Представилась шуршащая, остроусая, наливная пшеница, золотые слитки колосьев, зарубцованные, собранные в колос зерна. Желтое море! Как хорошо войти в ниву, осторожно раздвигая стебли на две шумящих стены, упасть, вдыхая хлебный острый запах, уснуть или смотреть в небо, лежа на спине, и вспоминать чистые зеленые глаза Любавы.
Вспомнил, как встретил ее первый раз на пруду. Несла стирку в тяжелом тазу. Предложил:
— Давай, поднесу.
Оглядела, кивнула равнодушно.
— Ну что ж, поднеси, если добрый. — А глаза будто говорили: «Откуда ты такой выискался?! Смотри — берегись… Я бедовая».
Сказал осторожно:
— Красивая ты.
Хмыкнула, открыв белые, чистые зубы. Заметил: похвала ей приятна. Оглядела его:
— Брови-то у тебя, парень, белесые! Глаза голубые — ничего! А вот веки будто в муке! — и рассмеялась. Расстались у ее саманного домика. Разрешила: — Приходи. — Приходил. Любовался красивым лицом. Говорил, увезу, мол, в город, поженимся. А Любава смеялась над ним: — Оставайся здесь. Тогда… полюблю.
…Жарко. Захотелось пойти в тальник, спрятаться в воду — родниковую, ледяную! Хасан и Лаптев ушли к зернохранилищу. Алексей направился к речке.
Речка плыла в овраге, журчала на мелководье по камням, в глубоких водоемах мокли жесткие тальники. Тяжелые старые тополя бросали густую, ветвистую тень на воду. Алексей подошел, раздвинул заросли. Услышал откуда-то из воды женский вскрик:
— Куда лезешь?! Ой!
Вздрогнул, узнал знакомый голос: — Любава!
Блестят в воде круглые белые плечи, глаза большие, строгие, с какой-то злой усмешкой, косы подняты и уложены вокруг головы.
— А-а! Это ты, Леша!
Смутилась.
— Не смотри! Не твоя еще пока! Отвернись!
Отвернулся, слушая обидно-веселые упреки.
Плескалась вода. Меж тальников кружилась маленькая бабочка с разноцветными крыльями. Улетела.
— Кинь мыло! Не уходи!
Расхотелось купаться. От воды тянуло прохладой. Слышался плеск. Мокли бурые тальники. Солнечные лучи прошивали тяжелую горячую листву тополей, и свет сонно качался на листьях. Берег зарос молочно-белой осокой, овсюгом, весь, как кипень, в сиянии, в мерцающих паутинах на кустах дремлющей смородины.
Тишина полдня.
Тихо плещет водой Любава. Алексей лег в траву на спину, закрыл от света глаза рукой. Сквозь плеск воды слышался милый голос.
— Скоро уходит бригада?
— Да.
— А ты как? Останешься?
— Не знаю…
— Любишь меня?
— …Люблю!
— Ну, и что ж маяться?! Оставайся. Будем жить. Все тебе отдам. Вся твоя буду.
Промолчал. Конечно, он останется! Еще не целованы губы Любавы, только руки ее знает он хорошо да плечо, когда укрывал пиджаком во время дождя. Можно вот так лежать в траве на берегу долго-долго и знать, что Любава ждет решения. В висках стучит: «Оставайся… полюблю!.. Будем жить… Вся твоя буду». Вот она одевается уже: прошелестела трава, шуршат чулки, а он с закрытыми глазами, будто равнодушен, и чувствует — сам себе нравится.
Подошла, наклонилась над Алексеем, взяла за руки. Стоит перед ним свежая, умытая, глаза смелые, родные.
— Целуй! Чистая!
Испугался даже: в первый раз! Сама! Покраснел и, заметив грусть в ее глазах, припал к щеке.
— Ой, какой ты хороший… — поцеловала.
Губы ее влажные, жадные. Грудь теплая. Засмеялась по-детски звонко.
— Батюшки, родимые, как ты тихо целуешь! — Лицо ее было счастливым. Заалев, она отвернулась.
— Давно я никого так не целовала, — сказала Любава уставшим и каким-то виноватым голосом и, повернув голову, краем глаза увидела, что Алексей вдруг помрачнел от этих ее слов, и поняла: не уйдет он, останется — она сильней.
А он прошептал, обнимая:
— Не хочется уходить…
— Быстрый какой! — Сняла его руку с плеча. Он не обиделся. Ему льстило, что сейчас рядом с ним идет эта пылающая степная красавица.
Шли, ступая по глиняному твердому откосу.
«Будто домой идем», — подумал Алексей и понял, что никуда не уйти ему от глаз Любавы, которые заботливо поглядывали на него.
— Ну… я работать. Слышишь, топоры уже стучат.
— Иди, милый… Стучат.
Любава осталась у каменной ребристой ограды, возле которой, закрывая дорогу, разлеглось стадо гусей. Алексей пошел им наперерез. Гуси не шипели на него, не гоготали — пыльные, жирные, степенно сторонились, поднимаясь, посматривая на него, будто все понимая.
II
Степь потемнела. Солнце собралось в круг, ослепительно заблестело. Небо поголубело. Полдень кончался. Зыбин пришел, когда плотники точили пилы и топоры, кантовали бревна, укладывали доски для распиловки.
Алексей взял лучковую пилу для резки брусьев на рамы и двери, стамеску, долото, оглядел товарищей, направился к своему станку, где уже лежала гора опилок и колючих стружек.
Слышится: — Раз-два, взяли! — а ему: «Останешься? Любишь меня? Будем жить!» Любава будто здесь, среди них, и тоже работает там, где слышно: «Раз-два, взяли!»
Будылин не любит разговоров во время работы, но теперь, когда осталась крыша и отделка, он уже не покрикивает: «Поживей, ребята!..»
— Последние дни робим, и опять путь-дорога…
— А куда торопиться — жара везде, будь она неладная!
— В соседнем совхозе большие работы предстоят…
— Семья моя из 5 человек. Каждого обуй, одень… эва!
— А у кого ее нет?! У Зыбина разве только.
— Ему легко: сбил рамы — двери и айда по свету.
— А Любава?! — слегка насмешливо произносит Лаптев.
— Что ему Любава! Поцелует и дальше пойдет. — Будылин усмехается, прищуриваясь.
