Юрий Абдашев - Летающие Острова
Внизу пахло разогретым маслом и паром. Грохот чугунного маховика навалился на него многотонной тяжестью. В глазах рябило от вертящихся и снующих деталей. Бешеным волчком крутился центробежный регулятор, тускло лоснилась от застаревшей смазки латунная оковка, сухо пощелкивал привод генератора, а тяжелый шатун грозил протаранить переборку отсека.
Подошел механик — мрачный человек с глубокими складками на лбу„ в которые вместе с потом въелась чернота истертого металла. Он вручил Севке масленку с длинным носиком, показал, где хранится тавот и пнул ногой ящик с ветошью. Все места смазки Севка знал отлично, он ощупал их еще на холодной машине. И тут вроде бы не было ничего хитрого. Но вот кривошипно-шатунный механизм… Эта чертовщина способна была нагнать страх даже на человека с железными нервами. А ведь начинать придется именно с него…
Слева вертелось двухметровое колесо маховика, а прямо на Севку этаким стенобитным орудием мчалось стальное коромысло. Здесь уж гляди в оба, чтобы не схлопотать по зубам!
Главное заключалось в том, чтобы уловить момент когда рычаг достигнет крайнего положения, и тогда, поймав крышку тавотницы, повернуть ее влево. И так раз за разом, пока колпачок не окажется окончательно свинченным. Потом, набрав в горсть тугоплавкой смазки, ее надо было втолкнуть в пасть тавотницы, набить до отказа. И это еще не все — крышку предстояло водрузить на место, а за один раз, провожая рукой ускользающий шатун, успеваешь довернуть ее по резьбе всего на полнитки.
Севка решительно протянул руку. Он пытался внушить себе, что в этой работе нет ничего особенного, что он уже тысячу раз проделывал подобные вещи. На его счастье море все время было спокойным, и настил в машинном отделении не уходил из-под ног. Севка смотрел на посверкивающий в электрическом свете шатун, а в памяти вставал белый остров с берегами словно из отмерших кораллов. И пахло не горячим маслом, а редкостными цветами. Одуряюще и сладко.
Он на минуту представил себе новое судно, на которое его переведут в следующую навигацию. На нем Севка пойдет к неведомым островам, к далеким экваториальным широтам. Ему рисовались стремительные обводы, арктическая белизна корпуса, надраенные «медяшки» и размеренно спокойный, как стук здорового сердца, рабочий ритм дизелей. На ходовом мостике будет торчать не коротышка Краб, а настоящий моряк. «Стоит он, тяжелый, как дуб, не чесаны рыжие баки, и трубку не вырвать из губ, как кость у голодной собаки», — всплыли из памяти когда-то читанные строки. И несмотря на внешнюю суровость капитана, в его голосе прозвучит заметная теплота, когда, обращаясь к Севке, он скажет: «А ну, штурман, возьмите-ка пеленг…»
Севка навертывал колпачок, и в его душе зрела ненависть к старому «Дельфину», к этой ни на что не пригодной посудине. Он никогда не подозревал, что куча грохочущего железного лома способна внушить столько отвращения и ужаса. Его бросило в дрожь от постоянного рева голодающего металла, который требовал: «масла, масла, еще масла!» И он забивал тавотом скользкие глотки, из конца в конец метался со своей масленкой. Это напоминало кормление хищников в клетке: одно неловкое движение — и руки по локоть как не бывало. Здесь каждый шкив, каждый эксцентрик таили в себе скрытую опасность.
От жары и спертого воздуха — вентилятор не успевал отсасывать его — Севку слегка поташнивало. Все это казалось несправедливым. Почему такой тип, как Федька Шустрый, может работать там, наверху, где пахнет морем и чистотой, а он… Теперь Севка окончательно понял, что ему не повезло. Выбран слишком трудный путь к цели. В конце концов все могло устроиться иначе.
С вахты Севка сменился в восемь утра. На палубе его встретило солнце и веселый рев динамика, укрепленного где-то высоко под реей. Оттуда неслись звуки бразильской самбы. Это Федя Шустрый прокручивал долгоиграющие пластинки.
Ночью прошли Керченский пролив, и берега сейчас выглядели совсем по-иному. Контраст был настолько разителен, что создавалось впечатление, будто эти два моря — Азовское и Черное — разделял не узкий пролив, а весь простор мирового океана. Крутые изломы скал, квадраты виноградников и смутно зеленеющие на юго-востоке горы. Вода была густо-синей, как чернила для вечной ручки. Даже прозрачные пласты, отсекаемые штевнем, просвечивали льдистой голубизной. Где-то на горизонте возникли призрачные очертания огромного теплохода. Он шел из Крыма, держа курс на Новороссийск.
— «Россия», — кивнул Федя, выходя из радиорубки. Он протянул Севке измятую пачку «Джебеля» и улыбнулся каким-то своим мыслям. — Придет в порт часа на три раньше нас…
— Что и толковать, рядом с ним видок у нас жалкий. Ход скоростной медузы.
— Тише едешь — больше командировочных, — неопределенно заметил Федя.
С юта в сопровождении боцмана приближался капитан. Он тыкал во что-то толстым волосатым пальцем и недовольно морщился. Даже блистательное утро, видимо, не влияло на его настроение.
Капитан «Дельфина» Григорий Иванович Гренкин, по предположению Севки, был ровесником фультонов-ского «Клермонта» и, надо думать, еще застал лучшие дни парусного флота. Старику бы давно на пенсию, но Гренкин терпеливо ждал, когда его пароходик дослужит свой век, пойдет на слом. Трудно было представить, что кто-то другой займет место на мостике, который он прошаркал собственными ногами.
За глаза капитана называли Крабом. Кто знает, что послужило причиной этому прозвищу. Может быть, приземистая фигура и голова, растущая прямо из плеч, а может быть, привязанность к морю или особая привычка двигаться бочком. Так или иначе кличка оказалась меткой и намертво приросла к Гренкину.
Севку Краб не замечал, словно его тут не было вовсе, и парня это всерьез злило. Раздражали его и пучки волос, которые торчали у капитана из ушей, и шаркающая походка, и бинокль с лопнувшим объективом. Сейчас, когда Краб проходил мимо, до Севки доносились его слова:
— Вентиляционные трубы и решетки эти, черт возьми, я сам красить буду? Все ржа поела…
— Так ведь оно и время, — неуверенно возражал боцман.
— Время? — побагровел Краб. — Ты, Игнатий, слушай, когда тебе приказывают, и выполняй. — И вдруг, повернувшись к Феде, с яростной вежливостью сказал: — А нельзя ли потише сделать эту какофонию. Мы не на прогулочной яхте.
Шустрый влетел в дверь радиорубки, как шар в бильярдную лузу, и буквально через две секунды тропические синкопы заглохли, отдалились настолько, что стал отчетливо слышен шелест воды, омывающей борт. Федя вернулся раздосадованный.
— Старая перечница! — ругнулся он, усаживаясь на тумбу кнехта. Но перед этим Федя все же нашел нужным для верности оглядеться по сторонам. — Тоже мне музыкальный критик сыскался…
Не успел он закончить свои излияния, как снова появился Игнатий Антонович. На этот раз в руках у боцмана было небольшое ведерко с шаровой краской.
— Шустрый! — крикнул он. — А ну-ка, прожвачь ростры. А ты, — он покосился на Севку, — повози кисточкой, поднови решетку палубного иллюминатора. — И, предвидя возможные возражения, добавил: — Ваше хозяйство, не мне светит.
Откровенно говоря, Севка мог бы запросто отказаться от этой чести — во-первых, боцману он не подчинялся, а во-вторых, сменившись с вахты, масленщик имел полное право отдыхать законные восемь часов, — но портить отношения со стариком не входило в его расчеты. Конечно, вся эта затея выглядела до смешного нелепой. Крашеные ростры еще больше подчеркнут безнадежную дряхлость и грязно-мазутный цвет «Дельфина». Но сейчас ничего другого не оставалось, и Севка принялся за дело. Рядом «жвачил» ростры Федя. Он обмакивал в ведро кусок пакли и тер ею вентиляционную трубу. Серая краска ручейками стекала с его локтей. Работать молча было скучно, поэтому Севка решил наконец поговорить о том, что его особенно занимало.
— Скажи, только по-честному, почему ты все время отираешься в радиорубке?
Федя смутился. Такая постановка вопроса застигла его врасплох. Хотя в конце концов надо же было понимать, что бесконечные посещения рубки не смогут укрыться от членов маленького экипажа. Поводов навестить Катю всегда хватало. Каждое утро Федя заходил к радистке, чтобы узнать очередную метеосводку. О прогнозе погоды он справлялся почтительно и регулярно, как о здоровье родителей. Крутил собственные пластинки…
Наконец Федя отжал паклю и, повесив ее на дужку ведра, разогнул спину.
— То, о чем ты думаешь, старик, это все зола. — Он усмехнулся и вытер нос о плечо. — У Катерины парень в Темрюке. Гвоздь! Сама говорила. А я так, присматриваюсь к технике, интересуюсь. Ясно?
Ответ прозвучал исчерпывающе, и сказать Севке было нечего. Он даже готов был пожалеть, что затеял дурацкий разговор. Лучше бы не задавать вопроса и не знать этих никому не нужных подробностей. И хотя логика вещей подсказывала Севке, что у такой девчонки не может не быть парня на берегу, слушать об этом не хотелось.
