Юность - Николай Иванович Кочин
— Семен Власов вот уж пятый раз из лесу. У мужика пятистенный дом, хлеба запас на два года, поди ж ты! Иван Косой — с богами свой человек, поп у него днюет и ночует, божественная душа, а одолели черти святое место. У Ефима Сутырина две коровы, лошадь, что твой лев, — настоящий хозяин, а тоже пал на даровщину. Видно, не одному мне грешить… Да воскреснет бог и расточатся врази его… Н-но! Вася, ходи ногами!
Сосновый бор встает перед нами чудовищной стеной. Пахнет смолой, прелой хвоей и рыжиками. Ломаются и звонко хрустят под ногами тонкие сучья. В лесу стон сплошной и жуткий. Удары топоров раздаются с разных концов бора, перекликаются между собой и сливаются с эхом. Вдруг разом где-то застонет, затрещит, и с ужасающим и стремительным шумом валится огромное дерево, широкий хруст подламывающихся веток тогда ошеломляет ухо. Точно это вздох самой матушки-земли. На момент сделается тихо, и потом — с другой стороны, то же самое, с третьей, и вовсе рядом…
Отец то и дело соскакивает на просеке и останавливается у каждой добротной сосны. Он обходит ее кругом, гладит ствол ее рукою, оглядывает его вплоть до вершины и как в горячечном бреду опять бросается в телегу. Он охмелел от этой неограниченной возможности рубить любое дерево. Мелкий стяжатель затмил в нем разум. Вот он снова бросается от одной сосны к другой, наталкиваясь на сучья и попутно ругая их, вот он ударяет обухом по стволу и жадно прислушивается к жалобному голосу вершины, чтобы узнать высоту дерева. Вот он с размаху вонзает топор у самого корня и тяпает-тяпает без передышки, но вдруг опять сорвался с места, опять побежал к другой сосне, которая показалась ему еще стройнее и объемнее.
— Царица небесная, — шепчет он в исступлении, — не только конюшню, а целый дом из таких деревьев можно смастерить. Сеня, давай пилу скорее.
Вот мы нагрузили дроги сосновыми стволами доверху. Отец дергает за вожжи, понукая лошадь, бьет со лозой по крупу, она прыгает в упряжи, а не трогается.
— Экая оказия… Сеня, свалим бревнышка два.
Мы разгружаем дроги под сокрушенные вздохи отца.
— Пока едем домой, подберут наши бревна, да и поминай как звали. Народ у нас плут на плуте, ни стыда в нем, ни совести. Только отвернешься, и сцапают чужое.
На песчаной дороге несколько раз останавливаемся и облегчаем лошадь. Васька наш храпит, вздыхает то и дело, мотает головой, а отец поминутно угощает его лозой. В гору и мы впрягаемся с обеих сторон: ухватясь за оглобли, тянем воз, что есть мочи.
…Уже целую неделю я не высыпаюсь. Лишь только солнышко уйдет за гору, отец тут же приказывает запрягать. У нас огромнейшая куча сосновых бревен свалена за баней в крапиве, столько же в малиннике, не меньше того на дворе под прелыми рогожками, но отцу все кажется, что соседи навозили больше, он остался «в дураках». Каждое утро он сокрушается на дворе:
— Ишь, бревно-то кривое. Стоило возить его! Эх, Семен, бить-то некому. Иван Косой, слышно, еще погреб поставил новый. Плохие мы с тобой радетели своему добру. Кабы вместе со всеми начали, разве столько бы у нас было?
Днем в саду колет березу на дрова, не зная устали, а мать теперь уже не ворчит, она старательно охорашивает поленницы и снисходительно журит отца за суковатые стволы. С братом Евсташкой мы взмокли от пота, потому что беспрестанно пилим. И конца этому не видим, и просвету себе не видим.
У Васьки опали крутые бока, взгляд стал мутен и грустен, около двух недель беднягу не выпускали в ночное, да и пастух теперь лежал на лугу у ключа — ему нечего было делать, все лошади работали, но время свое он отбывал честно, на виду у всех и шел домой только с рассветом…
Изо дня в день по выгону бредут безлошадники с молодыми березками на плечах, укутанных веретьем, чтобы не оцарапать кожу. Солдатки и старухи в одних рубашках, прилипших к телу, с подолами, поднятыми выше колен, упираясь босыми ногами в горячий песок, тянут за собою древесину, а некоторые отдыхают, сидя на ней. Даже малые дети несут лутошку, пучки молодых веток, осиновые падоги на частокол. И так, открыто и безбоязненно, сельчане целыми семьями с утра до вечера путешествуют между лесом и селом. Весь народ теперь в бору круглые сутки.
Один раз мы с отцом помогали лошади и тянули воз, подгоняя друг друга окриками. День был осенний, ясный, тихий и теплый. За нами и впереди нас тянулись подводы. Воздух был наполнен скрипом колес, горячим дыханием лошадей, людским говором. Лицо моего родителя было красное от возбуждения и работы, рубаха побелела от соленого пота, от нее шел пар, борода смоклась, как мочалка, но глаза его таили в себе восторг редкой удачи, в них отражались все мужицкие радости мира.
— Слава Христу, присным и нашим новым первоначальникам. Уважили мужика, уготовали и ему отраду. Недаром вместо царя заступили, бог его простит. Грешен был, жаден был, пять кусков ел зараз, шестым давился, а мужику обглоданной кости было жалко. Вот тебя и ущемил господь. На себя пеняй, Лёксандрыч. Теперь уж нам черед, теперь уж мы как следует объютимся. Конюшню новую выстрою, покрою заново двор, воздвигну сарай, баню, сенцы поправлю. Царице бы жить в такой конюшне, а не Буренке. Сеня, тяни сильнее, руки свои — не куплены.
Вдруг раздается оглушительный выстрел на опушке леса. Отец спотыкается, взметнув бородой, и выпускает из рук оглоблю. Лицо его белеет с ноздрей, а глаза наливаются ужасом. Я останавливаю Ваську и быстро обертываюсь. Картина потрясает меня невиданным хаосом суматохи. Народ бежит вперед смятенно, как облако перед грозой, когда ждешь — вот-вот грянет гром и разразится ливень. По опушкам, огибая оплешивевший и растерзанный бор, скачут угорелые всадники, сгоняя баб, детей и подводы в одно место. Мужики изо всей мочи понукают и хлещут лошаденок, чтобы миновать беды, но перегруженные клячи только уныло мотают головами и не прибавляют шагу. Мужики пытаются облегчить лошадей и сбрасывают с дрог бревна, как попало, преграждая следующим путь и тем самым усугубляя напасти. И едущие вслед за ними, минуя заваленную деревьями дорогу, гонят лошадей в овсы и ячмени, увязают колесами в рыхлой почве и голосят от боли, жалости, от животного испуга. Люди спотыкаются о рубежи и катаются по яровому
