Юность - Николай Иванович Кочин
Я стою и держу под уздцы старого мерина. Матерый казак мчится на меня и сразу в двух шагах, властно осаживает ретивую лошадь. Он приподнимается на стременах, изгибается в седле и изловченно достает отца ременной плеткой. Ветхая, в заплатах штанина расползается у меня на глазах, обнажая огненный рубец на ягодице.
— Барин… ваше степенство, — лепечу я, умирая от жалости к отцу, поборовшей мой личный страх, — разве вы не видите, что он по несознательности это? Он темный продукт среды, честное мое слово… Личность забитая и сугубо религиозная.
— Каждый из вас темен, когда идти к ответу, каждый из вас светел, когда грабить чужое. Савчук, — крикнул всадник товарищу, — гони баб наперед, а мужики пускай едут на подводах сзади!
Отец извивался под мордой его лошади. Он ежесекундно приклонялся к земле, стоя на коленях, подметая дорожную пыль и не решаясь подняться.
— Ну, ты! — и всадник брезгливо и ловко перепоясал его плеткой. — Азиятец…
Отец поднялся, молчал и дрожал.
Подъехал офицер. Сзади него гнали толпу баб.
— Шельмы! — выругался казак. — Все они — преступницы, ваше благородие… Всех их пороть надо.
— Они заблуждаются, — сказал офицер. — Я им разъясню…
Офицер властно махнул в их сторону рукой, и казаки начали их сгруживать, тесня конями и размахивая плетками.
Нас погнали гуртом, как баранов вдоль прясла, по пути, по которому гоняют сельские стада. Мы двигались в черной туче пыли, подобно библейским евреям в пустыне. На середине улицы остановился наш печальный табор. Офицер вычитал при полном безмолвии какой-то закон неизвестного нам Церетели, каравший за самовольный захват угодий большой поркой и тюрьмой, в законе что-то значилось еще об Учредительном собрании, которое соберется и «разрешит все крестьянские нужды». Потом он сказал:
— Социалисты прибегают к мести и террору. Другого средства борьбы они не признают. А мы — не можем расправляться с вами такими методами. Мы — люди порядка, у нас крест на шее. И вы — земледельцы, вслед за социалистами право на собственность начали не уважать. Но ведь этого нет ни в одном государстве? Сами знаете, что добро наживается в поте лица. Нельзя уравнять лентяя с трудолюбивым, умного с дураком. Двух листьев одинаковых на дереве не бывает, как двух волн на море. Всех сделать одинаковыми — это вредная утопия. Она ведет только к беспорядкам, к анархии. Не воровать надо сейчас, а жертвовать для родины… Вот вам пример: я был на одном городском собрании. Там женщины в глубоком порыве жертвовали для фронта в победы всем: деньгами, снимали кольца, серьги, ожерелья, даже кресты… золотые кресты…
Мужики молчали. Вдруг вышел наперед Охальников Тимошка, прозванный Цыганом за смуглость лица. Он только что вернулся из тюрьмы. Жил, скитаясь от двора ко двору, как пес, гнул спину на поденщине, кормился как придется, все, что добывал, пропивал, даже старые девки и захудалые вдовы им брезговали. И у всех он был на смеху. Сейчас он был тоже пьян и дурачился.
— У нас, ваше благородие, крестов нету, — сказал он, подмигнув мужикам, расстегнул ворот и показал офицеру шелудивую шею, — мы из бобыльской породы… Мы век лямку тянули, и шею нам вместо креста хомут грыз, мы век в барских вожжах ходили. Это бары клали нам на спины бубновые тузы. И какие бы теперь цепкие руки ни хватались за вожжи, чтобы нас опять запречь — дудки, мы те руки обрубим… Вот те крест, обрубим… Потому что правильности в ваших вожжах нету…
— Немецкая пропаганда, — сказал офицер. — Пломбированный ленинец! Расстрелять!..
Тут же Цыгана расстреляли на проулке у плетня.
— Выдавайте зачинщиков, — приказал офицер властно.
Оцепеневшая толпа повалилась офицеру в ноги, заголосила:
— Отец наш, кормилец, батюшка… все виноваты, все и в ответе.
Офицер бился целый час и ничего не мог из мужиков вытянуть, кроме «все виноваты и все в ответе». Вдруг его, видимо, осенила какая-то потайная мысль.
— Нет ли у вас на селе кого-нибудь из партии социалистов-революционеров?
— Все социалисты-революционеры, — завопил народ, — все до единого, кормилец родной!
— С ума вы сошли?
— Никак нет, — ответил Яков Ошкуров твердо, — это истинная правда.
— Что ты врешь, дурак?
— Можете не верить, господин офицер. Только кого угодно спросите.
— Молчать! По глазам вижу плута. Ну ты, говори, — обратился он к отцу.
— Точно так, родимый, как Яшка сказал… Точно так. Все мы люцонеры. Все вашей милости слуги. Новому праву никогда поперек горла не встанем. Летом к нам оратель приезжал и сходку собирал, и иконы ругал, и землю обещал, и всех нас записал. Насчет икон мы с ним в соглас не пришли, а землю взять были рады. Того ждем, батюшка, веки вечные ждем. Вот за это обещание и в партию к нему всем селом вступили.
Мужики загалдели и смелее поддержали отца:
— Иван верно говорит, все мы люцонеры. Все за землю да за волю. Только ее и ждали, потому и записались. Зачем упускать свое счастье?!
— Помаешься с наше, так запишешься, — сказали тише в задних рядах.
— Бунтовщики вы, а не революционеры, — твердо сказал офицер, — партия не банда, чтобы вот вырвала землю у одного и тут же бросила вдруг другому. Нате, мол, препожалуйста! Порядка ждать надо! — закричал он вдруг не своим голосом. — Порядок превыше всего.
— Ждем, но терпежу не хватает. Народ, вишь, измаялся. Который месяц все обещают, — ответил Яков.
— Взять его, — приказал офицер, — это главный бунтовщик и есть. А у всех прочих строгий обыск сделать и описать уворованное. Живо!
Староста Иван Кузьмич с робкими понятыми и бравый
