Михаил Чулаки - Вечный хлеб
— Смотри-ка! Чистый детектив, заинтриговал — и сразу: «Конец первой серии». Только не говори, что женишься, иначе в тебе разочаруюсь.
— Почему?
— Потому что каждый день смотрю на Альгиса.
— А-а! Что, одолевает Клаша? — В голосе Вячеслава Ивановича невольно послышалось некоторое злорадство. Он ведь по-дружески предостерегал Альгиса, но тот ничего не соображал, пер в загс, как бык в ярмо. — Эта Клаша съест вас с кашей! Кстати, чего ее не видно?
— Пошла пройтись. Это значит — по магазинам, на ее языке. Набьет ридикюль денежками Альгиса — и идет пройтись! Все равно как в человеке рак заведется: сколько ни питайся — без толку, все съест рак.
— Ну уж! Пиявка она, а не рак.
— Моя диагностика — рак. Нам ведь тоже понимать надо было. Везешь пассажира и прикидываешь. Особенно насчет психики. Возил я психов — не надо цирка! Только и тебя норовят в клоуны.
— Ладно, давай без медицины. Но тебя, Костис, успокою: пиявок я себе ставить не желаю — не женюсь.
— Слава богу! А она меня знаешь почему ненавидит? Потому что я Альгису доверенность не даю на машину. Она, когда выходила, думала, будет фон-барыней на «Волге» раскатывать, а вышло — фиг. Не понимает, что не могу я без баранки, потому что всю жизнь! Да сколько я для этой моей тачки чаевых перебрал, скольких свиней катал, — взять да уступить?! Я не этот, не король Лир. Хотите — покупайте. При заработках Альгиса. Если бы она не сосала. А знаешь, что я тебе скажу: кто за рулем не сидел, тот не жил полной жизнью. Все равно что с женщиной не спал.
— Ну уж ты!
— Точно! Настоящий мужчина должен владеть пространством.
Его ладони — широкие, уверенные — сделали чувственное движение: будто крутанули невидимую баранку.
Появился Альгис. В одной тенниске, взмокший после работы.
— О, Славка, салют! Уф, выжал из него килограмм сала. Лежит сейчас, отдыхает.
— Кто за гусь?
— Э-э, профессиональная тайна. Но тебе, как другу: бывший балерун. Завязал со своими танцами, его и разнесло. Жрет, не двигается. Я ему: бегайте и меньше ешьте. А он: надоело, с детства только и режимлю, теперь хочу наконец в свое удовольствие. А удовольствие — жрать и валяться, понял? Ладно, посиди, сполоснусь немного.
Альгис двигался резко и весь был угловатый, без закруглений: острые плечи, острый подбородок, острые скулы. И говорил так же — отрывисто, телеграфно.
— Видал, работенка? — кивнул вслед сыну Костис. — Не может халтурить. Я ему: да не выкладывайся так! Пришлепнул, помял слегка — следующий! При нынешнем спросе. Не может.
В прихожей послышались голоса, хлопнула дверь. Вернулся Альгис, на этот раз в свитере.
— Проводил и выпроводил. Жирные надоели! Хочу тощего и здорового, вроде тебя. Я бы скидку, ей-богу. Мечтаю о благородных мускулах! Думают, им не надо. Им больше и надо!
— Заметано. Если соберусь, скидка с тебя. И шел бы в спорт.
— Ага! Там работать за ставку. Массажист команды — там двадцать лбов, представляешь? После них ничего не сможешь… Что нового?
— Он тут уже загадал загадки, — сказал Костис. — События у человека.
— Научился тресковую икру под паюсную гримировать?
Вячеслав Иванович рассмеялся:
— Каждый гадает в меру своей испорченности. Но тут такое дело, что не догадаться: узнал я про своих родителей.
И Вячеслав Иванович рассказал.
Альгис слушал с непонятной неприязнью. Будто стал еще угловатей. И сказал, когда Вячеслав Иванович выложил свою историю до конца:
— Вымерли, говоришь? А что не все вымирали, это ты знаешь? Что некоторые очень даже жили?
Вячеславу Ивановичу не хотелось об этом думать. Почему-то так получалось, что Альгис своей фразой бросал тень и на его родителей тоже. Логики никакой: повторить снова слова Альгиса, и легко доказать, что тот четко отделил родителей Вячеслава Ивановича от тех, кто «очень даже жили». А все равно получалось. Поэтому Вячеслав Иванович ответил неохотно:
— Ну были, слыхал. Но немного.
— Вот именно, были! Много — немного, кто их сосчитал? Были и есть до сих пор. Процветают. К одному ходил лично, жиры растрясал. Он и не скрывает. Хвастает: многих спас в блокаду. Он сидел в транспортной службе при аэродроме, понял? За что спасал, не надо спрашивать: не квартира — комиссионка. Особенно фарфор. Знаток!
Вячеслав Иванович понимал, что говорит невпопад, а все равно не удержался:
— После моих ничего не осталось. Да и не было.
Тут уж не выдержал и Костис:
— Славик, милый, кто же говорит про твоих? Те могли копить, которые близко ко всякому снабжению. Конечно, не твои! А мне сосед сверху тут рассказывал про одного деятеля. Фамилию умолчим из сочувствия к детям: они-то не виноваты. Не всякое яблоко…
— А про яблоко знаете такой интересный факт? — Вячеслав Иванович хоть и был не в настроении от этого разговора, но, как всегда, не смог удержаться, блеснул эрудицией: — Отец Пестеля был генерал-губернатор Сибири и жуткий взяточник. Вся Сибирь стонала, так обирал. А сын — ну, сами знаете. Вот куда закатился от яблони!
— Да, потому и замнем фамилию. И про отца Пестеля лучше бы забыть ради сына…
— Вот уж нет! — Альгис резко двинул вперед своими угловатыми плечами, словно протаранить хотел. — Вот уж… Правда всегда полезная, и ни для кого ее нельзя заминать. Больно щедрые — правдой разбрасываться!
— Да ладно тебе, — благодушно оборвал сына Костис. — Все равно вы, молодые, и не слыхали о таком. Я не о Пестеле, а об этом деятеле. Вы не слыхали, а в свое время — знаменитая личность. Библиотеку собрал между делом, но сам, понятно, не спец, и собирал больше для бахвальства, ну и позвал одного старого книжника ее приводить в божеский вид. Систематизировать. Сразу после войны. Тот пришел, полез к полкам, а там за книгами — консервы! Запасы, как у хомяка! Главное, сам о них забыл — библиоман, чтоб его! А тот книжник сам все пережил, не выдержал, написал куда следует. Потом скоро расстреляли этого деятеля. За что стреляли, может, и клевета на него, ну а за все, по совести, получается правильно: речи говорил, призывал, а дома — обыкновенный хомяк. Самое подлее дело… Вот так, милый Слава. А твои родители — светлые люди, разве ж кто про них говорит?
Все разумно сказал Костис, разложил по полочкам, как говорится, ничего не возразишь. А обида у Вячеслава Ивановича росла и росла. Альгис — его лучший друг, никогда ни за что его Вячеслав Иванович не осуждал, и Костис — отличный старик! Но вот не поверил сейчас Вячеслав Иванович, что этот же Альгис не поступил бы, как тот снабженец с аэропорта или как тот деятель— если бы смог, конечно, если бы оказался на их месте! Что же, зря он сам отбывает почасовиком в «группах здоровья», силы бережет для частных клиентов? Зря Костис «Волгу» свою купил на чаевые? Простительные слабости — но не им осуждать! Кому другому Вячеслав Иванович сейчас бы наговорил! Но ему не хотелось ссориться с Альгисом и Костисом.
— Могил не осталось — я бы памятник!..
— Памятники уже стоят — на всех. Хоть на Пискаревском, хоть на Серафимовском. К Пискаревскому подъезд лучше, а перед Серафимовским у меня движок заглох на переезде, — сказал Костис. — Там же электрички через пять минут, могли запросто туда же залететь— на Серафимовское. Да пассажиры попались— старухи немощные, не подтолкнуть… А памятник мне серафимовский нравится больше.
— Все равно лучше бы свой. Поставил бы скамейку, развел жасмин. Я больше всего люблю жасмин.
— Памятник на могиле — себя тешить, — сказал Альгис. — Мертвым все равно.
Тоже справедливо сказано — и тоже неприятно слышать.
— Я раз вдову вез на Богословское. Вдовы вообще разговорчивые. — Костис подмигнул. — Рассказала, ее муж был дирижером, и она над ним художественный бюст поставила. Скульптору заказала за бешеные деньги. Он весь вдохновенный, жест у него, и палочка в руке. Все мраморное. Так на второй день отломали палочку. Другая бы успокоилась, а она узнала про реставраторов— знаешь, в самом Летнем саду реставрировали, когда там у статуй мечи поотбивали, пальцы, целые головы, — и приделали ей новую палочку. Как новая! Но опять отломали! Очень она возмущалась хулиганами.
Говорит, закажу вставить стальную и закрашу под мрамор, — несдающаяся женщина! И хлопот у нее с памятником— больше, чем с живым мужем. Вот она и при деле.
Вячеслав Иванович невольно улыбнулся. Альгис тоже, наверное, почувствовал, что лучше поговорить о чем-нибудь другом, спросил:
— Как твой беженет?
Он перенял этот словокомплекс, как и большинство продуктов словотворчества Вячеслава Ивановича.
— По-прежнему. Уже слегка коптит. Но что в ней хорошо — доверчивость! Недавно при ней с языка это самое слово. Она пристала: что такое? что значит? Говорю, это по-французски: если перевести — «страстная любовь в зрелом возрасте». Самое модное сейчас. Сейчас, говорю, девочки не в моде. Обрадовалась! Теперь только и слышно: беженет да беженет. И французский язык хвалит: у нас целая фраза, а у них одно слово!
