Михаил Чулаки - Вечный хлеб
Ну а настоящий праздник для Вячеслава Ивановича, когда его изредка приглашают как известного на весь город специалиста ну хоть в тот же «Приморский», когда там ответственный банкет. В честь пушников, например, после аукциона. Когда нужно показать настоящий класс! И он творит настоящий марсельский буйябесс. Или осетрину под соусом бешамель! А когда приезжали индусы, выдал такое карри по-бенгальски, что те не поверили, будто готовил русский повар, и их привели на кухню, и они что-то восклицали, жали руки, сверкали вспышками, а потом спустя месяц прислали вырезку из своей газеты с фотографией Вячеслава Ивановича. Он наклеил ее в тот же альбом, где постепенно желтели заметки о сверхмарафонах, в которых он бежал… Вот только в родную «Пальмиру» не позвали ни разу.
Но то редкие праздники. Дела же Вячеслава Ивановича связаны с коричневой дерматиновой тетрадью. При помощи Костиса он разыскал в редакции Лагойду, и тот, не помня обиды, увлекся блокадным подростком Сережей Сальниковым. Сам журналист так и выразился: «Увлекся!»
— Своего рода «Шахматная новелла», — сказал Лагойда. — Вроде как у Цвейга.
Вячеслав Иванович не читал Цвейга, но все равно обиделся: что за «вроде как»? В том-то и дело, что не было такого нигде и никогда! Но все же оставил Лагойде копию. Тот сказал, что постарается разыскать бывших товарищей Сережи по шахматному кружку Дворца пионеров, по школе. И обещал полностью включить в свой очерк рассказ Сережи «Вечный хлеб».
Изредка приходят письма с Камчатки от Риты. Все больше об Артеме: как растет, как уже стоит в кроватке. Наверное, так и должно быть: рождается внук, и к нему переходит вся любовь, все заботы…
Отвечает Вячеслав Иванович длинными письмами. Обращается он к обеим: и к Рите, и к Алле, но, когда пишет, видит перед собой Аллу. И потому письма получаются наставительными. Особенно одно:
«Люди вокруг всякие-разные, и жестокие, и подлые, порой, но если ты перед собой права, если не винишь себя, ты счастлива, хоть бы и ударила тебя судьба. Это я по себе: счастливый инвалид, хотя голова часто болит. Особенно к погоде. Честный хлеб — он и вечный хлеб, как написал твой замечательный дядя. А своя вина внутри, она как рак. Сейчас и наука, что рак от нервов, а, я уверен точнее: от своей вины. Я люблю составлять слова: начало одного, конец другого. Вот бывает старая ханжа, а я говорю: станжа. И если так разобрать, то из слов: СОВершил, чего не снЕСТЬ, получится: СОВЕСТЬ! Если бы ты пошла учиться в медицинский, ты бы, может, и сама доказала научно, что рак внутри от своей вины. Вот бы все врачи, как ты…» Ну и дальше — длинно.
Вячеслав Иванович все же знал за собой вину: Лариса. Хотя он никогда ей не обещал ничего и жизнь ей не разбил, все же лучше бы не было ее в его биографии, так ему теперь казалось. И написал ей, что все между ними кончено. Собирался он давно, еще до того, как его избили, и наконец собрался. А теперь, при инвалидности, ему было не до беженетов.
И как вина — самому ему непонятно почему, но воспринимается именно как вина, а не беда — зияющий провал в памяти. Иногда Вячеславу Ивановичу кажется, что вот-вот, еще немного, еще поднапрячь мускулы головы — начнет вспоминать, ухватит конец нити — и пойдет разматываться весь клубок!.. Но нет, не ухватывается нить, выскальзывает…
Безотказный Костис свозил его и в Комарово — к Ракову. Вячеслав Иванович уговаривал художника нарисовать рисунки к очерку Лагойды про Сережу. Особенно к рассказу самого Сережи. И Раков сказал, что попробует. Он повернул несколько раз дерматиновую тетрадь (у Ракова своя копия, но убедительнее было снова показать тетрадь) в вытянутой руке, словно разглядывал лист с рисунком.
— Да, что-то есть… Вот это в конце: как грозные корабли-Ленинграды стронулись и прорвали кольцо. Что-то есть… Просится.
Вячеслав Иванович заметил на стене в мастерской между другими и свое детское изображение. Толкнул локтем Костиса и показал с гордостью.
— А, да-да, — кивнул Раков. — Выставлю вас на весеннюю. Приходите.
На обратном пути Вячеслав Иванович попросил Костиса затормозить прямо посреди Кировского моста.
— Ты что — в уме? Дыры в талоне мне не хватаете
— Ну притормози, я вылезу. Подождешь напротив памятника.
Ворча Костис все же послушался, затормозил, благо никого не было сзади. Вячеслав Иванович, путаясь больной ногой, поспешно вылез.
Фонари недавно зажглись, а на западе, вниз по течению Невы, небо еще багровело, словно там замирал бои. Разделенные рекой, светя бортовыми огнями набережных стояли на якорях грозные и прекрасные корабли-Ленинграды. И счастье — быть на них матросом.
