Виктор Вяткин - Последний фарт
— Проходите же в комнату. Чего же мы, право, стоим в прихожей? — Лиза засуетилась.
Лена побежала ставить самовар. Когда она вернулась в столовую, Лиза сидела на диване, зябко кутаясь в шерстяной платок, и говорила:
— Бог мой, ну зачем же такое насилие?
— Да-да, только и остается: ввалиться к вашему благоверному, взять за горло и не уходить, пока не даст упряжку.
Лиза вздохнула.
— Такое тревожное время. Слухов всяких… Приезжают какие-то люди, секретничают. Муж встревожен…
— Ну, это не похоже на Василия Михайловича. Правда, он не орел, но и отнести его к числу робких нельзя. — Полозов повернулся к Лене: — А вы как считаете? Если я на него поднапру, даст он мне оленей?
— Странно. Но почему вы еще спрашиваете и у меня? Если из вежливости…
— Вы все еще сердитесь на меня? — Полозов подошел и протянул ей руку. — Я предлагаю вам мир и послушание.
— Хорошо. Я не буду сердиться, хотя вы приехали вчера, а к нам только-только…
Он бережно взял ее пальцы в большую ладонь.
— Я рад вас видеть.
— Я тоже… — еле слышно сказала она.
Полозов чувствовал себя хорошо. Ему было легко и радостно с сестрами и не хотелось уходить, но Леночка предложила погулять, и они пошли. Шел мягкий тихий снег.
Полозов молчал. Впервые он так славно провел вечер. Остаться бы тут. Так устал, а нельзя. Надо торопиться.
— Ваша сдача! — Отец Евлампий придвинул колоду карт Попову. Наполнили четыре рюмки. — За такой ремиз и сам господь простит. — Он выпил, понюхал корочку хлеба и разгладил усы. — Ты, чадо мое, никак за упаковку у себя в складе принялся? — спросил он пытливо купца. — Национализации побаиваешься или, пока не поздно, дело свернуть порешил, иль новое прослышал? А?
Пулька затягивалась. В поселке уже не светилось ни одно окно, а конца игре так и не было видно. Матушка Пелагея доставила на стол соленые грибы, икру, хлеб и ушла. Надоело слушать одни и те же разговоры о какой-то там революции. Бог милостив, может, тут на побережье все и обойдется.
Попов опрокинул рюмку, вздохнул:
— Береженого бог бережет, драгоценнейший отец Евлампий. Наживалось все годами, а потерять можно в один день. — Он ткнул вилкой в миску с грибами.
— Камчатцы вроде бы поговаривают об отделении от большевистской России, — заметил шепотом писарь.
— Воистину, кто кого! — пророкотал отец Евлампий. — Но с нами Бог и друзья с островов! Они помогут истребить красную заразу.
— И это говорит православный священник? — Бывший пристав Березкин рассердился, и на его скуластом лице заходили желваки. — Отдать родные берега чужеземцам? Нет, батюшка! Какая ни на есть Россия, но она наша.
— Ах, чадо мое, ты опять за старое, — едко усмехнулся священник. — За святое дело все средства хороши. А то, гляди, придут большевики и тебя к стенке.
— Мне нечего бояться. Я, как мог, честно служил родине! — оборвал Березкин попа. — Я хотел благополучия нашему краю.
— Ладно-ладно, сын мой, — уже миролюбиво сказал отец Евлампий. — Не время для распрей. — Он снова повернулся к Попову. — Так что же надумал, Василий Михайлович? Припрячешь товары в тайге аль вниз повезешь?
Попов не ответил и стал сдавать карты. Отец Евлампий, не глядя, стукнул кулаком по столу.
— Темная!
— Пусть, — раздраженно сказал Попов. — Везет же сегодня батюшке.
— Воистину, — засмеялся тот. — А ты все лукавишь да помалкиваешь. В тайге-то, кажется, остался татарин. Значит, не попусту бродили старатели по ключам? Смотри, не прозевай, Василий Михайлович.
— Смотрю, смотрю, батюшка. Есть там свое око-с! — Он поднял глаза. — И сколько у вас поднаперло-с?
— Восьмеричек пик! Ну, с богом! — Отец Евлампий выбросил козырного туза. — Есть око, говоришь? Так? Не собираешься ли сам наведаться в те обетованные края? Оно бы в самый раз, — продолжал дотошно и въедливо допытываться священник.
— Боюсь, что «око» послужит во вред отечеству, — с горечью вмешался в разговор Березкин. — Сожалею, что ныне лишен власти. Пресек бы!
— Да вы, кажется, сочувствуете большевикам? — Попов отложил карты. — Осторожней, дорогой. Как бы не пришлось после пожалеть-с! — Он стукнул кулаком по столу.
Матушка Пелагея выглянула из двери спальни.
— Вы что это тут, миленькие, расшумелись. Пора по домам. Пора и честь знать. Хватит у вас еще вечеров.
До сих пор жизнь Бориски проходила в страхе перед властями. Но первые же вести о революции помогли ему по-другому взглянуть на жизнь. Понял единственное: теперь не надо бояться властей. Можно начинать жизнь.
Удача пришла неожиданно. В первом же шурфе промытые пески дали несколько крупинок весомого золота. Он брал породу лоток за лотком и не мог остановиться, пока на обрывке газеты не выросла кучка желтых зерен, похожая на щепотку махорки.
Бориска понял: он натолкнулся на россыпь. На следующий день золото пошло еще богаче. Сердце застучало до боли в ушах. Золотинки расплывались в глазах. Не зная, как выразить свои чувства, он засмеялся и что было силы закричал:
— Вот оно! Моя!.. Вся моя!..
Бурундук, напуганный криком, шарахнулся на дерево и сердито засвистел. На реке с беспокойным курлыканьем поднялся косяк лебедей.
«Моя-я!.. Моя-я!..» — жалобно перекликались они, улетая вниз по долине. Все бежало от его голоса. Первая радость породила первую боль тоски. Для выражения чувства не хватало места в одном сердце. Один? — призадумался он впервые.
Столько лет жил смутными надеждами, и вдруг вот так сразу. Но счастье ли это? Несколько раз в день он подходил к шурфу и подолгу глядел на слезящиеся коричневые оплывы на стенках. Что таилось там дальше, в глубине? Он, пожалуй, и не думал об этом. Было приятно просто так стоять и видеть, как стекающие капли воды затягивают ледяной бахромой путь к сокровищам и скоро совсем скроют их от постороннего взгляда.
Бориска впервые за последние двадцать лет запел. Песня отвлекала от дум, помогая справляться с огромной работой. Он пел, когда валил толстые лиственницы, таская бревна. Под песню он покрывал дерном крышу. Песня стала его единственным другом. Это было у Бориски самое счастливое время. Летели дни и ночи. Вот уже выросла избушка, пристройка для кладовой. Стояла западня на лосей. Росли кучки вынутых песков из шурфов.
Как-то, выбрасывая щебенку наверх, он заметил желтую плитку на лопате. Самородок? — мелькнула мысль. Бориска ошалело выскочил из шурфа, огляделся. Никого. С горки набросанной земли скатывались отдельные земляные комочки.
Вот и желтая шершавая плитка. Но вид большого самородка не вызвал привычной радости. Стало ему как-то не по себе.
Вечером он сделал в избушке крепкий запор и долго размышлял, где надежней устроить тайник. Жизнь приобретала ценность, но в душу закрадывался страх. Со стороны, наверное, было странно видеть, как он крался опасливо вечерами к своему жилью с мешком на спине.
С тех пор как в новом шурфе попалось несколько самородков, работал он исступленно. Днем выбрасывал оттаявшие пески, закладывал новые пожоги, а когда темнело, приносил мешки с породой в зимовье и ночи напролет мыл. На этот раз он тоже согрел воды и взялся за лоток. Так он проработал до рассвета. Вдруг за стеной послышался шорох. Бориску сковал ужас. Он долго стоял не шевелясь, но потом решил посмотреть в оконце и нечаянно задел шесток. Посыпались рукавицы, мешочки. Татарин дико схватился за топор и натолкнулся лицом на раскаленную трубу. Боль вернула сознание.
— Чего испугался, дурной башка, — успокаивал он себя.
Но чувство щемящей настороженности не давало покоя. Казалось, кто-то таится под нарами, за стенами, в лесу. Когда день смутно проник в окно, старатель отважился выйти за дверь. Его глаза привычно пробежали по тропинке, по ключу, по сопке. На сопке стоял человек.
Бориска отупело глядел на сопку, пока человек не превратился в гиганта и не расплылся. Татарин протер глаза, человека на сопке не было.
В этот день Бориска впервые не работал в шурфах, а сделал новый тайник и перепрятал мешочки.
Вечером он поднялся на сопку. За кустом стланика снег был вытоптан, а в распадок убегала старая, накатанная лыжня.
Так вот оно что! За ним кто-то постоянно следит.
Бориска совсем лишился покоя. Теперь привычный шорох белки, свист крыльев куропаток, треск сучка — все заставляло его шарахаться.
…Устало брел Гермоген по накатанной лыжне. Мороз высушил снег, и он рассыпался под лыжами, точно песок. Неспокойно было на душе старика. С самой осени он следил за зимовьем чужого человека и каждый раз уходил незамеченным, а вот сегодня они увидели друг друга.
Как только Гермоген это понял, он затаился в кустах и день ждал, как будет вести себя человек. Вечером он увидел, как настороженно Бориска поднимался на сопку. Лицо его было страшным, в руках поблескивал топор.
