Виктор Вяткин - Последний фарт
— Комар тоже поет свою песню, — резко бросил высокий охотник. — Послушаешь тебя, и ум потерять можно.
— А глупый и голову потеряет, — отпарировал Громов.
— А ведь умные слова сказал охотник, — не выдержал Мирон. — Богатые и голосами поют звонкими. Советская власть не берет, а дает охотнику, пастуху все, в чем он нужду терпит, — повысил голос Мирон. — Берет у имущих и дает беднякам. И скоро не позволит за топор брать пять лисьих шкур!
В юрте притихли. Громов засмеялся:
— Знать наш язык, еще не значит родиться в юрте. Что понимаешь ты в нашей жизни, чужой человек? Зачем ты пришел? Может быть, тоже ищешь в земле то, что принадлежит Духу Леса?
Ишь, куда клонит подлец, — насторожился Мирон, зная, как боятся таежные люди Духа Леса.
— Нет. Я пришел рассказать людям о новой власти.
За стенами юрты раздались голоса, и сразу же послышались удары бубна.
— Шаман, — сказал Громов. — Идите и послушайте, что скажут Духи.
Охотники поспешно оделись и вышли. Теперь уже доносились не только звуки бубна, но и глухие завывания.
— …И окрасится земля пятнами раздавленной голубицы. Запылают юрты заревом заката!.. Смешаются слезы матерей с утренней росой и рыданием туч… Погибнут пышнорогие в пасти хищников… Растерзают звери непохороненные тела! — улавливал. Мирон отдельные фразы.
— Пусть сгинут чужие люди! — грозно выкрикнул Громов.
— Кого это вы тут отпевать договорились? — поднялся Мирон. И стал искать свою одежду.
Но крики и шум за стеной затихли. Охотники возвратились в юрту.
На стол поставили новый котел с мясом. Громов пригласил и Мирона.
— Горячий ты шибко, я вижу, — засмеялся он. — Зачем спорить? Время все скажет.
Скрипнула дверь. В юрту заглянул якут с унылым лицом и поманил хозяина. Тот вышел и сразу же позвал Мирона.
— Есть упряжка до Буянды… Если думаешь ехать, иди поговори с каюром.
— Хак! Хак! — покрикивал каюр на собак.
Мирон поглядывал из-под нахлобученной шапки. Кажется, снова повезло. Лишь бы не было пурги. Не нравилось Мирону, что сугробы дымили поземкой.
Собаки мчались по льду Колымы — только позванивали заструги. Небо тускнело, предвещая близкий рассвет. Луна мчалась вперегонки с потягом, мелькая желтым кругом в редколесье.
Выехали ночью. Упряжка полетела по льду Среднекана. Теперь во что бы то ни стало надо найти Полозова.
Рассвело. Показалось верховье Среднекана. Мирон опустил воротник и стал разглядывать долину. Подъехали к перевалу. На снегу ни пятнышка, ни вмятины. Долина молчала… К вечеру упряжка уже была на перевале. Дальше Герба. Ночевка в заброшенной юрте, а там еще несколько часов, и снова ждать новой оказии в юрте старика Слепцова.
Так и есть. В снежной метели показалась маленькая избенка, прижатая сугробом. Каюр притормозил, собаки сразу легли в снег. Он перевернул нарты, разбросал корм, разжег камелек. Так же молчаливо поставил чайник.
— Быстро движемся, это хорошо, но и собак следует пожалеть, — заговорил было Мирон, но каюр испуганно глянул на него и несвязно забормотал:
— Как могу не слушаться хозяина? Многосемейный я. Пастух при чужом стаде… — Он опустил голову на грудь, облокотился на колени и сразу заснул.
Когда вскипел чай, Мирон тронул каюра, но тот не отозвался. Уже засыпая, Мирон услышал, как каюр поднялся, налил чай, кашлял, что-то шептал.
Проснулся Мирон рано, но каюр уже возился с потягом, кричал на собак. И снова дорога. Каюр был расторопен, проворен, но молчалив. Начиналась пурга, но теперь уже было не страшно: перевал остался позади. Мирон закрылся воротником. Ему сладко дремалось под скрип полозьев и мерное покачивание нарты. Над головой свистел ветер. Кусочки снега мягко колотили по меху шубы. Скоро Ола, встреча с друзьями.
Но что такое? Почему нарты, повизгивая, прыгают по камням? Где же они едут? Мирон выглянул из воротника, ничего не понимая. Незнакомая узкая унылая долина. Чахлые лиственницы. Кругом все так отшлифовано, что видно только мечущуюся сухую траву.
— Не могу понять, где мы? — крикнул Мирон каюру.
— Многосемейный я. Куда деваться? — не оборачиваясь, глухо пробурчал он и свирепо ударил по вожаку.
Мирон встревожился. Он встал на колени, чтобы повернуться лицом вперед, но в этот миг каюр с силой метнул остол в вожака, и, как бы стараясь его ухватить, наклонился и перевернул нарту.
Мирон опрокинулся навзничь и, падая, еще хотел ухватиться за полоз, но рука скользнула по льду. А упряжка умчалась.
Он встал, вытер лицо, огляделся. Солнце вставало из-за горизонта, точно таежный пожар. Ветер сек лицо до слез.
Долина ничем не напоминала Буянду. Да, его завезли, чтобы он не выбрался. А если пойти по ветру и в каком-нибудь распадке разжечь костер? Он ощупал карманы, вздохнул. Как развести спасительный огонь, если спички остались в мешке вместе с продуктами, привязанными к нартам. Какая нелепость! Снег набился в бороду, леденил ресницы. Впереди длинная лютая ночь. И все-таки надо собрать все силы и идти. Он протер очки, поднял шапку, затянул покрепче шарф и пошел навстречу ветру.
Из Среднекана старатели выбрались с трудом. На второй день, после того как Полозов, оставив больного Софи, отправился на поиски кочевий, он натолкнулся на следы оленьего стада и через два дня был в стойбище. Встретил там знакомого пастуха Макара. Полозов уговорил Макара выпросить у хозяина упряжку и отвезти старателей в Элекчан.
В Элекчане старатели застряли на две недели, пока. Полозову не подвернулся торговец из Ямска. Тот развез охотникам дробь и порох и теперь возвращался обратно в Ямск. У него было двенадцать собак, и он согласился взять больного Софи. Но он торопился проскочить перевал, пока не разыгралась пурга.
Полозов разбудил Софи.
— Собирайся, старик, тебе повезло! Есть попутный потяг на Ямск!
Софи, забыв о ране, резко поднялся, но тут же схватился за поясницу.
— В Ямск? Так это совсем, хорошо. Приятель у меня там. А как же вы? — Он охал, но глаза выдавали радость.
— Переждем пургу и двинемся в Олу.
— Истинно, — прогудел Канов и принялся увязывать узел Софи.
Не успели они, собраться, как у зимовья уже скулили собаки и торговец стучал в дверь.
— Э-э-э, молодцы, давай! Эвон, как закручивает, сатана!
Полозов вынес Софи, усадил на нарты, укутал, и упряжка сразу рванулась.
Старатели молча вернулись в зимовье. Самая большая забота свалилась с плеч, но все же до Олы оставалось более двухсот верст. А ляжет глубокий снег — пешком не дойдешь.
Застонала под ветром труба. Канов поднялся, открыл дверь и долго вглядывался в мглистую долину. В мутном небе затухал закат.
— Не приведи господь в такую непогодь! — пробурчал Канов и прислушался. — Опять мерещится. Внемли, сыне.
— Давай спать. А то черт знает что только не лезет в голову, — Полозов заложил сырые дрова в печь и закрылся шубой.
Проснулся он от ощущения на себе взгляда. Над ним стоял человек в заснеженной кухлянке.
— Макар, друг, ты откуда?
— Застал тебя, шибко хорошо! Боялся, что уехал. Беда у нас. Лекаря надо или шамана.
— Что случилось? — Полозов заволновался.
Путаясь, Макар рассказал, что, возвращаясь в стадо, он завернул на Буянду, к старику Слепцову. А ночью примчался на собаках сын старика Маркел. Он сразу вызвал отца за дверь и долго охал, стонал. Старик вошел хмурый и сразу стал собираться. Сказал, что Маркел важного человека потерял в верховьях Красной речки. А там всегда метет…
— Потерял? Да как это можно? — перебил его Полозов. — Почему не вернулся, не искал по следу?
— Он работает у хозяина и побоялся сам, но к отцу потому и заехал, чтобы, значит, тот искал… Пришлось запрягать моих оленей.
— А-а-а, вот оно что! — понял Полозов. — И что же?
— Лайку взяли, пурга. Всю ночь водила. Далеко ушел. Нашли. Унты обмерзли. В наледь угодил где-то. Шапка и воротник тоже обмерзли так, будто его в прорубь совали. Подогнали нарты, а он все порывался убежать. Еле уложили, видим, совсем не в себе человек. Приехали в лес, костер развели, а он в бреду. Оглядели, ноги он шибко поморозил. Куда везти? К Слепцову далеко. Решили — к моему отцу. Пальцы на ногах почернели, лечить надо. Может, умеешь, а?
— Кто он? — спросил Полозов.
— Не наш, русский. — Макар сунул руку за пазуху и вынул большие выпуклые очки.
— Мирон! — узнал Полозов его очки. — Он набросил шубу, схватил шапку и выскочил из зимовья. Давай во весь дух! — И ударил по оленям.
Глава вторая
В столовой горел камин. Комната выглядела большой, и мрачной. Лицо Лизы было в тени и потому казалось, что она дремлет. Но ее руки, занятые вязаньем, с привычной быстротой перебирали поблескивающие в темноте спицы.
Лена сидела у камина, полузакрыв глаза и положив руки на колени.
