Юлиан Семенов - Семнадцать мгновений весны (сборник)
– Вы слишком долго доказываете разумность очевидного, – сказал Гитлер. – Отправляйтесь в Альпийский редут незамедлительно… Я жду вас с подробным отчетом через неделю… И поздравляю вас со званием генерал-лейтенанта, Гелен, я умею ценить тех, кто думает так же, как я…
(Через шесть дней Гелен вместе со своим штабом был не в Альпийском редуте, но в Мисбахе, в тридцати километрах от швейцарской границы. Там он отпустил шоферов и охрану, приказав им ехать в Берхтесгаден. А еще выше в горы с ним отправилось всего пятнадцать человек – самые близкие сотрудники. Ночевали в горном приюте Оландсальм; окна деревянной хижины стали плюшевыми от инея; луна была огромной и близкой; снег отдавал запахом осенних яблок. Гелен выпил рюмку водки и уснул, как младенец; ему снились стрижи, обгонявшие огромный самолет…
Эта война для него кончилась.
Пришло время менять стиль, ибо наступала пора войны качественно новой.)
Вот как умеет работать гестапо! – III
– А что будем делать с Рубенау? – спросил Штирлиц, когда Мюллер вернулся от Кальтенбруннера и снова пригласил его к себе в кабинет, обменявшись с адъютантом Шольцем быстрым всепонимающим взглядом. – Пусть сидит? Его поездку в Монтрё, видимо, следует отменить?
– Почему? – Мюллер удивился. – Если он готов к работе – отправляйте: в Базеле его примут мои ребята из нашего консульства. Я уже предупредил шифротелеграммой; обговорите с ним связь; запросите Шелленберга, какие задания он вменит вашему еврею, после того как тот свяжется с Музи или со своими раввинами… Зачем же отменять его поездку? Это любопытное дело, оно позволяет понять, что на самом деле задумал ваш шеф и мой друг… Я не верю ни одному его слову, он скрытен, как девушка в переходном возрасте; Рубенау следует превратить в подсадную утку – пусть на него кидаются нейтральные селезни, а мы поглядим, как на их предложения станет реагировать Шелленберг… Рубенау – фигура прикрытия, это ясно, но что Шелленберг им прикрывает? Это меня интересует по-настоящему.
– Когда я успею обговорить связи, проинформировать Шелленберга, отправить Рубенау?
– После Линца, Штирлиц, по возвращении в Берлин.
– Думаете, я успею вернуться? – хмуро улыбнулся Штирлиц.
– Успеете.
– Сомневаюсь.
– Что ж, тогда ваше счастье… В Линце красивая весна; там будет значительно тише, чем здесь, уличные бои не предвидятся.
– Как же я вас оставлю одного? – вздохнул Штирлиц. – Да и я сам – без вашей помощи – не выберусь из мясорубки; в Линце тоже станут искать людей нашей с вами профессии.
– Мясорубка, – повторил Мюллер. – Хорошо определили то, что грядет.
– Когда выезд? Сколько времени у меня осталось? – спросил Штирлиц, неожиданно для себя решив, что сейчас, в Бабельсберге, он переоденется, достанет из-под паркета паспорт на имя финского инженера Парвалайнена, отгонит машину к каналу, имитирует аварию (пусть ищут на дне тело) и уйдет на берег озера, на мельницу Пауля; старик умер две недели назад, там теперь никого, а за домом есть подвал, о котором никто не знает, потому что Пауль рыл его по ночам, чтобы прятать излишки муки; там сухо. «Можно прожить неделю, и две, и три, а потом придут наши; я возьму с собою консервы и галеты, я не зря их копил, мне хватит, да и потом, от голода умирают, если кончилась надежда, полная безысходность, грядут холода, а сейчас началось тепло, соловьи поют – они бомбежек не боятся, оттого что про них ничего не понимают, думают, маленькие, что это такой гром… Да, я ухожу, у меня нет сил, я сорвусь, я чувствую, что в Линце меня ждет западня, и никто не подойдет ко мне в ресторанчике „Цур пост“ со словами пароля; не надо лгать себе, это, в конце концов, жалко…»
Мюллер потер затылок, заметил:
– Снова погода меняется… Времени у вас не осталось. Вам не надо от меня уезжать вообще, Штирлиц…
– А собраться в дорогу?
– Заедете с моими людьми по пути в Линц. Погодите, сейчас я познакомлю с ребятами, которые будут вас сопровождать. Я не хочу рисковать вами, дружище, не сердитесь… А Рубенау в подвале, у вас есть пара часов, валяйте, расскажите ему про то, что он должен делать; в конце концов, я его отправлю сам, двух девок с ним пущу – офицеров нет, все при деле…
«Все. Конец, – понял Штирлиц. – Я в кольце, меня теперь будут держать плечами, я зажат… А я ведь чувствовал, что грядет, только боялся себе в этом признаться; нет, не то чтобы боялся, просто-напросто оттягивал тот миг, когда признаться все равно пришлось бы… Напрасно я не поверил чувству, оно сейчас точнее разума; анализ необходим тем, кто стоит по восточную сторону Одера; наши вправе сейчас анализировать, потому что за нами победа; а здесь наступил крах, всеми руководит чувство животного выживания, а не разум; они потеряли голову, мечутся, и я не мог не настроиться на их волну, правильно делал, что настроился на нее – „среди рабов нельзя быть свободным“, однако я слишком долго позволял себе роскошь не соглашаться с самим собою, и настала расплата.
Погоди, – сказал он себе, – не торопись подписывать капитуляцию с тем, что называют „стечение обстоятельств“. У тебя заранее продуманы ходы, надо пробовать все, что только можно, надо бить на чувство, расчет, эмоции – это может сейчас пройти. Логика – во-вторых, но сначала я должен обратиться к чувству… И потом, нельзя уезжать, не сделав все, чтобы спасти детей этого самого Рубенау, он – ломанный человек, но разве его дети виноваты в том, что пришел Гитлер? Чем больше добра старается делать человек, тем больше ему воздается; мир умеет благодарить за добро; это – закономерность, чем скорее люди поймут это, тем лучше станет им жить…»
– Хорошо, – сказал Штирлиц, – пусть будет так, я понимаю, что после гибели бедолаги Ганса вы вправе постоянно тревожиться за мою жизнь… С Рубенау я управлюсь быстро, но…
– Что «но»? – спросил Мюллер. Он не терпел, когда недоговаривали, Штирлиц знал это и умел этим пользоваться.
– Да нет, пустое…
– Штирлиц!
– У меня давно уже вызрела любопытная идея, только…
– Валяйте вашу идею – но скоренько! Тьма работы… Нежданно-негаданно из Мюнхена сюда к нам выехала Ева Браун, дамочку никто не ждал, Кальтенбруннер поручил мне наладить охрану и встречу ее поезда… Ну?
– Я думаю вот о чем, – задумчиво сказал Штирлиц, – отчего бы вам, лично вам, группенфюреру, не попробовать отладить свою, личную связь с Музи? Или с богословами из Монтрё? Почему вы постоянно отдаете инициативу другим?
Штирлиц увидел, что Мюллер ждал чего угодно, только не этих его слов.
– Погодите, погодите, – сказал он (был, видимо, настроен на что-то другое, напряженно взвешивал ответ; к такого рода посылу оказался неподготовленным). – Я не совсем понимаю: как это – прямая связь с Музи? Я и Музи? Да нет же, Штирлиц, не витайте в эмпиреях, кто станет говорить с гестапо-Мюллером?!
– Который подчиняется Гиммлеру, отправившему обергруппенфюрера Вольфа к Даллесу… И оба они прекрасно себя чувствовали за одним столом. А Вольф на три порядка выше вас в иерархии рейха… Почему вы отдаете Музи и раввинов Гиммлеру, Вольфу и Шелленбергу? Причем – безраздельно? Попытка – не пытка, давайте попробуем…
(Судьба Рубенау была решена Мюллером в тот день, когда Штирлиц начал с ним работать. Ему было уготовано то же, что и Дагмар, – смерть; после этого Мюллер организовывал такую информацию от «Рубенау» – этим займутся его люди в бернской резидентуре, они только ждут сигнала, – которую Штирлиц немедленно погонит на Москву. Там – как и в «Шведском варианте» – вряд ли будут спокойно относиться к организованным гестапо «новостям»; главное – постоянно пугать Кремль близкой возможностью компромисса между Гиммлером и Даллесом, и пугать не со стороны, а через их серьезнейшего агента, через Штирлица. При этом устранение Рубенау перекрывало все пути для ухода Штирлица за границу. А впрочем, куда еще можно уйти из рейха, кроме как в Стокгольм и Берн? Некуда.
Однако то, что предложил сейчас Штирлиц, было настолько неожиданным, что Мюллер дрогнул, смешался, почувствовав перспективу.)
– А что? – задумчиво сказал Мюллер, и лицо его на какое-то мгновение перестало быть постоянно собранным, морщинистым, хмурым, сделалось мягким и заинтересованным. – Дерзкая идея… Но где гарантия, что Рубенау не обманет? – Лицо снова собралось морщинами. – Нам доложит, что раввины готовы потолковать со мною с глазу на глаз, а сам даже побоится в их присутствии произнести мое имя?
Штирлиц покачал головой:
– Гарантия есть… Вы же знаете, как он любит своих детей… Давайте сделаем так: вызывайте его сюда, я вас ему представлю – в открытую, незачем темнить, – и задам вопрос в лоб: может он провести такой разговор в Монтрё или нет?
– Конечно, он ответит, что готов! Он скажет, что безумно любит меня и мечтал бы записаться в СС, что же еще он может ответить?! – Мюллер задумчиво снял трубку телефона, негнущимся, словно карандаш, пальцем набрал номер: – Алло, как у вас там с оцеплением вокзала? Хорошо, докладывайте постоянно, как движется поезд фрейлейн Браун, я несколько задержусь… В дороге бомбежек не было? Что? Где? Полотно восстановили? Ясно… Понятно… Наши люди подняты по тревоге? Ладно, ждите… – Он положил трубку. – Англичане разбомбили железнодорожный путь, поезд дамочки был в сорока километрах, пригнали русских пленных, чинят дорогу… К счастью, это не по моему ведомству, так что Кальтенбруннер будет сидеть на транспортниках, у нас есть еще время, валяйте дальше…
