Юлиан Семенов - Семнадцать мгновений весны (сборник)
– Не слишком ли ты смело говоришь, мой мальчик?
– Так сейчас говорят все.
– Но ты генерал, а фюрер перестал верить военным после безумного акта Штауфенберга.
– Акт был далеко не безумным, отец. Просто-напросто операция была не до конца додумана, не учтен именно этот самый фактор страха… Он вдавлен в каждого из нас; увы, не только в заговорщика, но и в того, кто призван его карать…
– Государство невозможно без страха.
– Государственный страх обязан быть совершенно особым, отец… Ты прав, он необходим, однако он обязан быть совершенно отличным от обыкновенного, привычного, бытового, если хочешь. Он, этот государственный страх, должен быть таинственным, надмирным, он – словно Провидение, он карает лишь тех, кто отступает, остальным он не должен быть ведом; ведь овцы лишены этого чувства, им наделен лишь тот баран, который ведет отару, чует волка и испытывает при этом ужас; все остальные лишь повторяют его чувствования и, как следствие, поступки… Я долго думал над тем, в чем сокрыта суть такого глобального понятия, каким я считаю стиль… Согласись, Севилья и Гренада, завоеванные испанцами, по сю пору хранят прелесть арабской архитектуры, тогда как Барселона несет в себе ядро парижского или даже берлинского рационализма. Прямолинейность Лондона грубо противоречит римским улицам возле Колизея… Каждая культура, проявляющая себя в стиле, имеет свою таинственную временную длительность… Время Третьего рейха историки будут исчислять всего лишь двенадцатью годами, отец, в следующем году мы станем разгромленной державой…
– Рейнгард…
– Отец, если бы я не был патриотом нации, я бы не говорил так… Ныне лишь слепцы из партийного аппарата Бормана повторяют завывания доктора Геббельса; мы, люди армии, должны думать о будущем…
– Но возможно ли оно?
– Оно необходимо, следовательно, возможно. Наступит время для создания нового стиля, отец… Знаешь, я особенно дотошно выспрашивал Власова о причинах, побудивших его перейти на нашу сторону… Он лгал мне… Он смят страхом… Его бормотанье о необходимости восстановления веры, об особом призвании русской нации в борьбе с красным дьяволом – перепевы того, что вкладывал в его голову мой Штрик-Штрикфельд… Власов запутался в самом себе… Он оказался неподготовленным к поражению, а потому был раздавлен, словно мокрица… А мы уже сейчас обязаны быть готовы к тому, чтобы восстать из пепла… Я думаю над этим… Я пока еще не пришел к определенным выводам, но тем не менее хочу просить тебя выйти в отставку и, сославшись на сердечное недомогание, срочно уехать с моей семьей в Тюрингию, в горы, за Эльбу…
…Вернувшись в генеральный штаб, Гелен приказал напечатать свою «Красную библию» в двадцати экземплярах, включив туда лишь сотую часть тех материалов, которые были собраны сонмом его офицеров, разбросанных по всем подразделениям вермахта.
Наиболее ценные документы он микрофильмировал в трех экземплярах, первый спрятал в сейф, в ящичек, на котором было написано: «Лично для доклада рейхсфюреру СС» (необходимый камуфляж – боялся гестапо; те никогда не рискнут лезть в то, что адресовано Гиммлеру, хотя он и не думал показывать этому паршивцу свои архивы); второй экземпляр скрыл в тайнике, оборудованном в том доме, где теперь жила его семья в горах; а третий надежно закопал в ущелье возле альпинистского приюта Оландсальм, высоко в Альпах, на границе со Швейцарией.
…И вот сейчас, то и дело возвращаясь мыслью к визиту Мюллера, который вырвал огрызок его материалов, собранных в «Красной библии», Гелен мучительно искал выход: бегство из Майбаха-II на Запад невозможно, его расстреляют, как дезертира; ждать приказа истерика и маньяка, запершегося в бункере, – значит обрекать себя на гибель; тот, кто тонет, мечтает захлебнуться в компании себе подобных: не так страшно, эгоист и в смерти продолжает быть эгоистом.
Гелен засыпал и просыпался с мыслью о том, как ему выбраться из Берлина, как получить право на поступок, и наконец ночью во время короткого отдыха между бомбежками его словно бы кто толкнул в шею.
Гелен поднялся, в ужасе прошелся по кабинету, потому что ему казалось, будто он забыл то, что ему сейчас виделось во сне – спасительное и близкое, разжевано, только оставалось проглотить.
– Оп! – Гелен остановился, облегченно рассмеявшись, ударил себя ладонью по лбу. – Ах ты боже мой! Бур! Конечно, я же видел во сне Бура!
Именно он допрашивал вождя Армии Крайовой, поднявшего поляков на мятеж в Варшаве, чтобы не пустить туда русских, в течение двух недель; они поселились в маленьком особняке на берегу Балтики, много гуляли, проходили историю восстания по дням, час за часом.
Именно тогда Бур-Комаровский и рассказал ему схему организации своего подполья.
Именно эта схема легла впоследствии в основу гитлеровского подполья, названного Гиммлером – по предложению Гелена – «вервольфом» – «оборотнем».
Но Гелен всегда отдавал другим лишь малую часть того, что имел; главное он хранил для решающего часа.
(Впервые он стал думать о том, как замотивировать свое бегство на Запад, когда полковник Бусе сказал, что продуктивная работа под бомбежками просто-напросто невозможна; эти слова запали ему в голову; он не мог себе представить, что Бусе, являясь агентом гестапо, выполнял задание Мюллера, влияя на Гелена в том смысле, чтобы тот сам попросил Кейтеля об освобождении его со своего поста; после беседы с Бусе Гелен дважды подбросил генерал-полковнику Йодлю мысль о том, сколь целесообразно оборудовать запасную штаб-квартиру; тот, однако, никак на эти слова не прореагировал – в нем тоже бушевал страх; не русских боялся он, которые стояли на Одере, но безликого плотного человека в черном кожаном пальто с рунами СС в петлицах; не страна, а громадное царство страха.)
…Утром следующего дня Гелен позвонил в бункер генералу Бургдорфу и попросил об аудиенции.
Бургдорф, который теперь пил не переставая – начинал с раннего утра, держался весь день на вермуте или «порту» и забывался лишь на пару часов перед рассветом, – ответил, раскатисто смеясь:
– Если вас не разбомбят русские, приезжайте прямо сейчас, угощу отменным обедом…
Гелен, решив осуществить идею Бусе не через Йодля, а в ставке, разложил перед Бургдорфом свои документы – тысячную, понятно, их часть, – но тот не слушал, каламбурил, вспоминал пешие прогулки по горам, интересовался, когда Гелен последний раз был в театре, и более всего порадовался тому, что генерал выбрал себе кодовое обозначение «30».
– Нет, но отчего именно «доктор тридцать»? Я понимаю, господин «пять» или «доктор два», но «тридцать»?!
– Мне было тридцать, когда я решил посвятить себя борьбе против русских, – ответил Гелен. – Так что в моем кодовом имени нет никакой хитрости, обычная символика… Генерал, я прошу вас устроить мне аудиенцию у фюрера… Мне нужно десять минут…
Бургдорф выпил вермута, налил себе еще, усмехнулся:
– А с Борманом не хотите побеседовать? Какая умница, какой скромник, чудо что за человек…
– Генерал, – повторил Гелен, с трудом скрывая тяжелую ненависть, возникшую в нем к этому пьяному, но тем не менее лощеному генералу, – речь идет о судьбе немцев…
– Полагаете, об их судьбе еще может идти речь? – удивился Бургдорф. – Вы оптимист… Тем не менее я люблю оптимистов и поэтому постараюсь помочь вам.
Через сорок минут Гитлер принял Гелена.
– Мой фюрер, – сказал генерал, – судьба тысячелетнего рейха решается на полях сражений, и она решится в нашу пользу, в этом нет никаких сомнений…
– Ну почему же? – тихо возразил Гитлер. – Даже Шпеер написал мне в своем меморандуме, что война проиграна… Вы придерживаетесь противоположной точки зрения?
Гелен ждал всего, чего угодно, но только не этих слов. Он понял, что, замешкайся хоть на секунду, потеряй лицо на какой-то миг, все для него будет кончено; он даже ощутил болотный привкус теплой воды, когда мальчишкой тонул, упав с мостков в озеро под Бреслау; ошибка в разговоре с Гитлером непростительна, исход ее похож на падение в холодную воду, когда опускаешься на илистое, жуткое дно, голова работает, руки гребут, но к ногам прикована бетонная балка – тянет вниз, стремительно, тяжело, упрямо, нет спасения; конец; кровавые пузыри; взрыв легких…
– Я верю в германского солдата, мой фюрер, – ответил Гелен, – я верю в нашу нацию, которая ни в коем случае не потерпит иностранного, особенно русского, владычества… Вот здесь, – он еще теснее прижал папку с документами локтем к ребрам, – мое заключение о том, как в самый короткий срок наладить активный террор в тылу русских. Но я не могу работать под постоянными бомбежками, мне необходима хотя бы неделя для того, чтобы уехать на одну из альпийских баз и там свести воедино список агентуры, которой можно будет передать все склады с оружием и динамитом, заложенные мною в русском тылу, и подготовить список последовательности тотального разрушения средств коммуникаций на Востоке…
