Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Потом был нэп, потом — пятилетки… Первые пятилетки обошли город, остался он в стороне от крупных строек. Одна только улица и была камнем мощенная. А домов-то каменных много ли было?.. О диковинах всяких из газет узнавали. Из газет все узнаешь. Теперь-то вон… на Луне побывали люди… Да, что теперь! Теперь в телевизор все видно, а тогда из газет только вычитывали о разном. Про Днепрогэс писали, про Магнитку, про Чемберлена, потом про Гитлера, а потом… А потом опять война была…
Матвей Степанович тужится, пытаясь обернуться, взглянуть на портреты сынов своих, которые с войны не вернулись, но сделать это ему нелегко, и он затихает, и по щеке у него скатывается слеза.
Эх! Разве припомнишь все, о чем помнишь!
Земля подсыхает, парит зной, и оглушает дрема, повисшая над землей синим маревом, и Матвей Степанович незаметно засыпает.
Подходит Альта. Нюхает упавшую на пол руку, синие набрякшие вены под дряблой прозрачной кожей, и ложится у ног, и смеживает веки. На балкон опускается голубь, стукая коготками, прогуливается по перилам — Альта настораживается и с визгом кидается к птице, будит Матвея Степановича. А он, пробудившись, сразу слышит приглушенный шум: пыхтение и рокот множества механизмов и машин — новый жилой массив возводится неподалеку, как раз между домом и лесом, на бугристом поле.
Был бы на ногах Матвей Степанович, не слышал бы этого шума — за работой шум механизмов не слышен.
Он закрывает глаза, двигает кистями рук и чуть раскачивается в шезлонге.
Споро мелькает в его руках мастерок, раствор ложится ровно, и кладка растет на глазах, и дом поднимается, и шагают светлые кварталы по садам и огородам старого города. Возникают заводы, широкие проспекты, скверы, парки…
Альта лежит на балконе, высунув красный язык, часто хакает. Под хаканье Альты, под шум стройки Матвею Степановичу начинает грезиться город, каким он станет в недалеком будущем, каким он красуется в макетах и эскизах. Из пышной зелени встают высокие белые дома, наступают один на другой, заслоняют друг друга, и поворачиваются, сверкая гранями, и позванивают.
Просыпается Матвей Степанович от грохота и лязга под окном. Под окном по ухабам машины идут — в кузовах металлические грузы, пыль встает за машинами… Надо бы закрыть балкон. Скорей бы дорогу доделали! Не будет пыли. И грохота и лязга не будет. И привесят на столбы яркие светильники, и поплывут бесшумно по дороге троллейбусы…
И Матвей Степанович вытягивает старческую шею, глядит туда, где асфальтируют новую дорогу — будущую улицу. Медленно пятится самосвал, останавливается, будто в раздумье, дрогнув, начинает крениться кузов, все больше задирается, а из кузова ничего не валится, будто и нет там ничего, но вот рушится вниз черная масса, и кузов окутывается нежнейшим голубым дымом. И чудится, будто здесь даже пахнет этим горячим смоляным чадом. К черной дымящейся куче бросаются перемазанные женщины в белых платках, раскидывают, разравнивают пышущий жаром асфальт и оглядываются на желтый нарядный трактор, готовый уже тяжелыми катками примять, уплотнить, раскатать, сделать гладкой дорогу.
Только бы жить теперь! Через войны, разрухи, голод все что-то светило впереди, а теперь, кажись, вплотную подступает то светлое, что ожидалось долгие годы, вот-вот, кажется, наступит такая жизнь, какую и представить мудрено…
Побегут по земле, по небу бесшумные машины, люди станут ходить в светлом, прозрачном — чистые, открытые друг другу.
И явственно уже видится (уже не во сне) тот новый город, какой только что грезился. От волнения ершистые белые брови Матвея Степановича напряженно сходятся к переносью — дергается скула, и в сотый раз, наверно, возвращается Матвей Степанович к мысли, что хорошо бы через десятки лет, пусть через сотни, появиться опять на земле. Пусть в другом обличье, пусть другим человеком, но только бы с прежней памятью, со всем тем, что прожито в этой жизни…
Недавно как-то попросил он внучку списать ему из газеты одно хитрое слово. Надюшка засмеялась: «А для чего тебе?» — и печатными буквами сняла слово то на клетчатый листок из тетради. Хитрое слово всякий раз забывалось, и он всякий раз, думая о нем, доставал тот клетчатый листок и читал, шевеля губами, а Надюшка глядела на него исподтишка и посмеивалась.
Словом тем назвали где-то в загранице науку целую, взялась которая доказать, будто память человеческая воскресать может, вот и пытался Матвей Степанович запомнить это слово. Профессор той хитрой науки уверяет, будто нашел он в Индии где-то людей, помнят которые все, что было задолго до их рождения. Не верит в это Матвей Степанович. Шарлатанство все это — а все-таки… На свете чего не бывает. Встречал он, к примеру, людей на своем веку, уверяли которые, будто сами видели привидения — белые тени людей с того света, но и в это не верит он. Да и какой прок являться тенью. Явиться бы человеком, постучать бы молоточком, потюкать мастерком, построить бы что-то нужное людям!
Опечаленный, засыпает опять Матвей Степанович. Снится ему трактор «Фордзон», трактор, который впервой увидел он на своем веку. Он с восторгом бежит за этим чудом по пахоте, и ему нестерпимо хочется сесть за руль, и он просит чумазого тракториста: «Дай! Дай!», а тракторист хохочет: «Где тебе! В гроб пора уж!»
Снова просыпается Матвей Степанович от ласкового прикосновения к его седым истонченным волосам — это Надюшка вернулась, накупалась в Клязьме и вернулась.
— Де-ду-шка, — певуче говорит Надюшка, увидев, что он очнулся, и суется холодным, будто бы даже мокрым носом в задубелую дедову ладонь, и в ладонь повторяет: — Де-ду-шка!
Матвею Степановичу охота взлохматить короткие Надюшкины волосы, но рука занята, а другой не дотянуться, и он только вздыхает.
Вот кому светлая доля выпала. Счастливая будет Надюшка. Любо глядеть на счастливых, краса земли — счастливые!..
Долог летний день — солнце обшарило полнеба, а ночь далека еще, и Матвею Степановичу еще многое можно передумать за этот день — многое вспомнить и представить многое. Мысли его колобродят, но все возвращаются к Надюшке, к ее судьбе.
Умная внучка растет, красавица — помех ее доле не будет. Война разве что… Эх! Всю землю начинили взрывчаткой: черкани спичкой — и нет земли!..
Он опять вспоминает погибших сынов своих и шумно дышит. В самом цвету были б дети! А ему вот повезло, старому. Войну одолел, после войны столько прожил, столько домов поставил, внучку вынянчил — считай, новую жизнь увидел…
Матвей Степанович сопит и возится в шезлонге. Надюшка отрывает нос от ладони деда:
— Больно? Ноги больно?
— Нет, Надюшка.
