Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
И хорошо было Касаткину, что он сможет открыто глядеть в глаза Лены и называть ее любимой, не деля ни с кем это слово.
День был жаркий — в небе ни облачка. Касаткин множество раз купался, еще два раза поел и выпил. Солнце напекло его, и он устал, таская за лодкой блесну, которую так и не взяла щука.
С базы ушел рано — до вечера было еще далеко, — тащился с грузом пыльным проселком в жару, и эти два дня, проведенные на озере, все дальше отодвигались в прошлое, к которому нет возврата, и было немного печально и жаль чего-то, все чудилось ему, будто там, на озере, он оставил что-то дорогое и навсегда утратил его.
Потом Касаткин ехал на попутной машине, сидя рядом с шофером. Обгоняя тягач с прицепом, шофер заехал на обочину, машину сильно тряхнуло — Касаткин испугался за свои сырые этюды, но тут же решил, что они ему, скорей всего, никогда не пригодятся, что картину свою он напишет без них.
Вспомнив о картине, он почувствовал, как не терпится ему увидеть ее, и потом уже до самого города думал и думал о ней и видел ее, видел такой, какой она должна стать. И хотя он не был на озере во время заката, озеро бросало какой-то отраженный свет на картину, и он представлял ее уже несколько иной, чем до этой поездки. Он ясно видел, как подробно выпишет все на переднем плане, вылепит так, чтобы все было живо, осязаемо, чтобы дальше в картине, где и вода, и деревья, и другой берег будут тонуть в золотом закате, где все будет написано общо и не будет там никаких подробностей, чтобы и там каждый, кто посмотрит на картину, легко угадывал осязаемую живую явь — и тростники стеной, и воду, и черную ее глубину, и ее прохладу…
Он не думал о том, что этому своему видению картины обязан дням, проведенным на озере, и досадовал, что зря потерял время. А когда уже приближался к дому, вдруг в глазах его встало, как живое, озеро с возней рыб в водорослях, шуршанием и писком птиц в тростниках, рыбаками, застывшими по берегам, и ему почему-то представилось, что уехал он с Воехры только на время и что вскоре опять вернется туда. Сквозь озерную воду, сквозь тростники глянули на него глаза Тани, и почудилось Касаткину, что Таня, не мешая ему с Леной, каким-то чудесным образом уже вошла в его жизнь или войдет еще, войдет обязательно и навсегда останется в ней…
«Интересно, — подумал он, — представится ли ей Воехра, когда она будет глядеть на мою картину?» Вспомнил вдруг, что так и не узнал, где живет Таня, в каком городе, и засмеялся, потому что это уже не имело никакого значения.
В шезлонге
Недавно прошел дождь, опять открылось полуденное небо, солнце припекло — и от земли поднимался пар, и парные запахи отсыревшей земли, промытой зелени, сохнущего асфальта текли в открытую дверь балкона. Ноги в теплых носках из белой овечьей шерсти лежали на желтом полу, стынущая кровь не грела ноги, и приятно было, что их печет солнцем. Занавеска в зеленых кругах чуть шевелилась, и полоса жаркого света то ширилась, бежала вверх по ногам, то сужалась, и надо было встать и отгородить занавеску или повернуть шезлонг, но сделать это было нелегко, и он сидел, не двигаясь.
Альта, остроухая собачонка, беспокойно вертелась на балконе. Перед балконом постоянно вспархивали воробьи, взлетали голуби, и фурканье птичьих крыльев тревожило ее, и она вставала на задние лапы и косилась на безучастного к ее зову Матвея Степановича. Альта заглядывала вниз с балкона, принюхивалась к манящим запахам и возбужденно повизгивала. И понятно было, что ей не терпится выбежать вслед за хозяином в коридор, скатиться по ступеням с четвертого этажа, выскочить из подъезда и припуститься к лесу, время от времени возвращаться со звонким лаем, прыгать вокруг и кататься по траве, и опять убегать, разыскивая мышиные и кротовые норы, громко фыркая и отчихиваясь, раскапывать их.
Матвей Степанович глядел на нее из-под седых колючих бровей. Понимала бы Альта речь, сказал бы он ей, как хочется ему самому выйти из дома, побродить, поглядеть на мир, поглядеть, что нового в мире…
За бугристым полем, что лежит перед домом, за лесом колхозная пашня, осенью пашню эту засеяли, наверно, озимыми, и озимые густо взошли и, когда вся земля уже была голой, поднялись сочной зеленью, а когда мороз иссушил, закаменил землю и выпал снег, то по ранней пороше на озимые прибегали жировать зайцы, а зимой выли над посевами вьюги, носились по снегам лыжники и мышковали чуткие лисицы и вязали на снегах замысловатые цепочки следов. Потом снега стаяли, и по лесным опушкам бродили парочки, ломали в оврагах черемуху, и черемуха пьяно пахла на сломе, и люди хмелели, и тянулись друг к другу, и забывались в объятиях… А позднее жухлая озимь распрямилась. Вымахали хлеба. Установились влажные, душные, морёные дни. Потому что едва клонилось к заходу солнце — начинал ворочаться за горизонтом гром и ночами шли дожди — шелестяще-звонкие, с грозами, вставало солнце — от земли поднимался туман да так и не высыхал за день, держался где-то в небе… Хорошо вызревали хлеба в это душное лето — жаркий ветерок гнал сизые тучки пыльцы над волнистыми голубеющими хлебами.
Охотно пошел бы глядеть на все это Матвей Степанович, но теперь и думать об этом нечего — сиди и вспоминай прошлое, вспоминай, что запомнилось.
Запомнилось многое. Носил он в памяти детство свое далекое. Далекое-далекое, разительно не схожее с тем детством, каким жила, к примеру, внучка его — Надюшка.
…Тормошат Митяя. Митяй сжимается в комок, будто не слышит. Его стаскивают с полатей. Темно на дворе, в светце лучина трещит, пахнет квашней… Жует Митяй черствый хлеб впросоньи, запивает квасом, квас шибает в нос, и он протирает глаза. На дворе побелела трава от инея, а до клина, до пашни, босиком бежать. Ноги враз наливаются жгучим холодом, заходятся до ломоты в костях…
Матвей Степанович возится в шезлонге, глядит на свои неподвижные ноги в теплых носках и кряхтит. Может статься, с тех холодов и сохнут ноги?
…Потом-то легче было. Подрос Митяй — попал в артель. В люди, говаривали,
