Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
— Извини, — еще раз сказал Касаткин и еще раз услышал:
— За что?
Таня приблизила к нему лицо, и Касаткин увидел, что она смеется.
— А мужчин любят за смелость. А мужчин любят за решительность. Сильных любят.
— И нахальных?
— За плохое как раз и любят мужчин.
Касаткин почувствовал, что краснеет. И зачем ему надо было бежать за ней?! Как он наивен и глуп в ее глазах!..
Таня неожиданно вздохнула:
— Не думайте обо мне плохо. Я люблю одного человека, а он… Он уехал…
Она опять вздохнула, помолчала и спросила весело:
— Так приходить на озеро? Рисовать меня будете?
Касаткин подумал, что не знает теперь, как приступать к портрету, и, помешкав, сказал, снова обращаясь на «вы»:
— Приходите.
— Прощайте! — выкрикнула Таня и, свернув с дороги, побежала к деревне.
— Прощайте, — сказал Касаткин.
— До свидания! — донесся из темноты голос Тани.
Наутро Касаткин с удивлением опять подумал, что вчера так и не поработал. Такой день он всегда считал потерянным, жалел о нем и тогда бывал расстроенный, мрачный. Но в этот раз он с легкостью решил, что наверстает упущенное, что сегодня он будет весь день писать на озере.
Лодка ему попалась послушная, ходкая, грести было легко, и он с удовольствием махал веслами и быстро пересек озеро. С разгону врезался в тростники — лодка плавно остановилась, будто зависла в зарослях. На берегу стояли дубы, и все здесь было в прохладной тени, и отсюда хорошо было видно озеро, курившееся еще туманом, угадывалась и тропа, ведущая к хлипким мосткам.
Возле тростника, в густых зарослях, у поверхности воды, возились рыбы, шумно всасывали что-то, пуская пузыри, иногда била хвостом щука, а может быть, крупный окунь. В тростниках тоже кто-то копошился, шуршал острыми листьями, шевелил тонкие, длинные стебли с темными кисточками наверху. А там, где не было водорослей и тростники стеной уходили от берега в чистую воду, там плавали на воде роскошные белые лилии.
Касаткин долго сидел не двигаясь, замерев, и вслушивался в эти шорохи и возню неизвестных ему, непонятных и любопытных тварей. Потом увидел, как среди водорослей проплыла медленно большая красноперая рыба, и поразился, что рыбы вольготно чувствуют себя среди скользких трав в этой таинственной черной глуби и свободно плавают у него на глазах.
Шуршание в тростниках усилилось, приблизилось и затихло. Пичуга повисла косо на стебле, с любопытством глядя на Касаткина. Блеснула бусинкой глаза и улетела, пискнув.
Касаткин засмеялся и открыл этюдник.
Сначала он написал большой этюд. Без всякой абстракции. Небо, тот берег, озеро, тростники на переднем плане. Потом принялся за небольшие и маленькие этюды. Сочными мазками вылепил в натуральную величину лилию, отдельно — стебель тростника, лист кувшинки, и черную воду, и водоросли в черной воде.
Туман высох. По берегам застыли рыбаки над своими удочками, и солнце жгло через листву. Касаткин мастихином счистил с палитры краски, до блеска натер ее тряпкой, вымыл с мылом кисти и руки.
На середине озера выкупался в теплой воде, с трудом влез в лодку и развязал рюкзак. Ел с аппетитом. Сваренные вкрутую яйца, копченую колбасу, помидоры, сыр, запивал из горлышка сухим вином. И все поглядывал на тропу к хлипким мосткам.
Еще утром сегодня он презирал себя за вчерашнее, но теперь, проведя полдня на озере, не вспоминал больше свои терзания, а представлял себе, как появится Таня, и как он возьмет ее в лодку и уплывет в дальний конец озера, где никого нет. Высадятся они на том берегу, разведут костер и пообедают вместе, и он все-таки попробует написать ее портрет.
Он не мог удержать в себе то, что увиделось ему в Тане при встрече, а раздвоенности в творчестве он не терпел и не любил писать, не зная твердо, чего хочет, но ему жаль было расставаться с образом юности и чистоты, который так ярко представился ему вчера и заставил его забыть на время обо всем остальном. Он то и дело возвращался мыслями к Тане.
Быть может, он и в самом деле был смешон в ее глазах, а быть может, она, будучи с ним, и не думала о нем, а смеялась потому, что представляла себе на месте Касаткина другого, того, которого любит, о котором знает, что тот вел бы себя с ней совсем иначе. Любил бы ее, и говорил бы ей о своей любви, и целовал бы ее…
А может быть, она еще совсем ребенок? Видит, что нравится мужчинам, и говорит, что взбредет в голову, не зная, чем шутит…
О жене эти два дня он почти не думал, но теперь, размышляя о Тане, все чаще вспоминал Лену. Видел ее то печальной, задумчивой, то веселой…
Лена его любит. А он ее любит плохо. Часто за работой забывает о ней. А у нее своя жизнь со своими заботами и радостями. И черника эта, и гости, и наряды — это ее жизнь. Ей хочется всегда быть нарядной, красивой, а он из-за принципов своих отклоняет выгодные заказы, гробит время на картины, которые никто не покупает…
Мог бы он жить иначе — нет, не может… Нельзя же писать то, что хотят от тебя другие, а не то, что тебе хочется. Ты тогда уже не художник. Ты тогда уже черт знает что!..
Лодка остановилась, леса ослабла, и блесна опустилась на дно, зацепилась там за что-то…
Потом он оборвал лесу. Но до того долго сидел неподвижно. Размышляя о тех картинах, которые не проходили на выставки, и о тех, которые попадали туда. Вспоминал, как о них писали потом в газетах. Ругали подчас…
Ругали за то, что он выносил в себе, выстрадал, за то, что он написал так, а не иначе, за то, что он не мог написать иначе, за то, что иначе он не видел и не чувствовал… А художник должен быть честным, до конца честным. Должен говорить людям то, что думает, что знает, и люди в конце концов поверят ему, и поймут его, и будут благодарны ему за честность!
И если бы те, которые его ругали, если бы видели они в его картинах только то, что хотел показать Касаткин и что — показывал, а не приписывали ему всего, что выдумают сами, у Касаткина совсем бы другая жизнь была!..
И Лена не жаловалась бы на него Варе, жене Виктора, и он бы не убегал из дому сюда, на озеро…
И вот уже Касаткин думал только о Лене. Видел только ее. Представлял себе, как притащится
