Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Про Петра вспоминал еще. Чаще и чаще. Сомнения взяли. Его, думаю, любит, забыть не может. Скучно мне стало. А в рейсах всего тягостней было, два раза чуть не кувырнулся. Ну, не пойдет так дальше, думаю. Спрошу-ка я ее напрямик. Про Петра спрошу. Если что, отступлюсь. Подам на расчет и уеду, чтобы враз покончить со всем этим.
Спросил.
Прикрыла глазищи — ресницы длиннющие… Глядит через минуту. Ясно так глядит, спокойненько. И отвечает спокойно:
— Надо еще помнить… — Опять сощурилась и добавила. Уже другим голосом: — Всех бы вас туда, мужиков! Следом!
И с такой злобой она в ту минуту на меня глянула, что у меня и язык к нёбу присох.
Допытываться я не стал в тот раз. Ушел. К прежним думкам другие подбавились. Кто же это, думаю, допек ее, кто ж это в душу наплевал, что мужиков она ненавидит так люто? И когда успел? Ей в ту пору, когда мы встретились, и было-то всего семнадцать. Да и кто мог бросить такую?
Наведывался я к Клавдии не часто, хотя и тянуло к ней. Чего, думаю, зря тешить себя надеждами всякими, к чему?..
Дело шло к зиме. Выпала мне командировка в Архангельск. Запчасти привезти надо было. Единственный раз за те годы хорошую дорогу видел. А только не до нее мне было.
Собрался я, а надо мной опять подтрунивать стали. На экскурсию, мол, едешь. В приют. Мол, на дочку Клавдии поглядеть хочешь. Сказали — как ударили. Ехал в Архангельск, ни о чем другом и не думал — не верилось, что у Клавдии есть дочь и что Клавдия избавилась от дитя…
На обратном пути отыскал я приют, дом ребенка. Зашел, будто напиться мне надо было. Зашел, а детишки — мал мала меньше — увидели меня, сыпанули в разные стороны, будто я зверь какой страшный. Позабивались кто куда, затаились…
Подали мне воды, а я глазами по сторонам зыркаю.
— Откудова, — спрашиваю, — столько крох в приюте?
Баба в белом халате смеется:
— Аль не знаешь откудова?
— Не о том, — говорю, — родители помирают разом, что ли?
Опять смеется:
— Случается, и помирают.
— А еще, — говорю, — как бывает?
Объяснила мне баба. Если, мол, кто из нас, мужиков, обманет малолетнюю, а та родит, такого ребенка и берет себе государство. Растит, воспитывает. Бывает еще, говорит, когда лишают материнства по суду… Подивился я. Чего только, думаю, нет на свете.
Детишки промеж тем освоились — выглядывают потихоньку. И тут примечаю ребенка одного — будто знакомое что.
— Чье такое? — говорю. — Откудова?
Баба опять смеется:
— А все оттудова. — Позвала: — Верочка… Верочка…
Выволокла из-за шкафа девчушку годиков так трех. Девчушка прижалась к бабе, на меня зверьком глядит, а я слово молвить боюсь: вылитая Клавдия…
Уходить надо, говорю под конец:
— Кто ж мать у нее? Хоть раз наведалась?
— Нет, — отвечает баба. — Разве такие приходят!
— А кто мать? Где живет?
— Сбежала, сказывают, из города. Теперь в тайге где-то…
Ну, летел я из Архангельска! Как не сбил никого, как в аварию не попал — ума не приложу.
Поначалу жалел детишек. Верочка виделась. Волосики белые, вьются, глазенки большие, зеленые… А в глазенках — боль, совсем не детская!.. Такая жалость на меня накатила — хоть плачь. После раздумался — злость взяла. На Клавдию. Отчего все так случилось у Клавдии, не думал — ненавидел ее. Ненавидел люто. «Ах, стерва! — думал. — Зла в тебе больше, чем красоты! Грош цена красоте твоей!..»
Ворвался я в дом к ней — не видывала она меня таким-то: черт чертом. Испугалась, видно, — зарделась. Тут я и скажи ей:
— Как же это, гадина ты эдакая, дите свое бросила?!
Ну! Что сталось с Клавдией! Озверела совсем. Вот-вот шибанет чем попало по голове или глаза выцарапает.
— А ты что за судья мне?! Ты откуда такой взялся?!. Видывала таких-то!..
Вытолкала за порог, с крыльца спихнула…
Шел я от Клавдии — плевался. «Кроме зла, ничего в тебе нет, — думал. — Зверь и тот дите свое кормит, пока не вырастит. Хуже зверя ты», — думал.
Не ходил больше к ней. Перекипит все, решил, забудется… А душой изводился. Все Верочка в глазах стояла. Крошка такая пригожая. Вначале Клавдию одну во всем винил. Одну ее, никого больше. После подсчетами занялся — в каком году родила, да сколько годков самой тогда было… Брала оторопь — дите дитя родило!..
Выходило, что вина Клавдии — дело второе, а первое — беда. Может, над ней надругался кто? Может, снасильничал?.. В тайгу от позора сбежала…
Явиться к ней опять не решался — еще раз выставит… Тут зима подступила. Травы померкли, землю морозцем оковало, вот-вот снег повалит. Еду как-то, раздумался, как быть. Забыл про лежневку под колесами, забыл про лесины, что сзади мотаются, вдруг вижу: Клавдия. Притулилась к сосенке — выходит, меня ждет. Дрогнуло во мне что-то — притормозил.
— Как про дочку узнал? — спрашивает.
Говорю:
— Видел. — А сам на нее гляжу. Лицом переменилась, потемнела. Глаза впали, горят. И такая жалость охватила меня, такая жалость! Так бы и выпрыгнул к ней, взял бы на руки!..
— Не тужи, — говорю. — Не горюй, не пропадет девочка…
И тут пришло ко мне то, чего и сам не ждал и не думал о чем.
— Удочерил я, — говорю, — дочку твою, Верочку.
Что тут с Клавдией сталось… Переспросила:
— Удочерил? Как удочерил?! — Да как кинется к машине, ко мне рвется, норовит глаза выцарапать: — Ты кто такой?! Тебе что надо?! Чего в душу лезешь?! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Тянет это она меня из кабины, царапает, и вижу, впрямь ненавидит, а сзади другой лесовоз гуркает — все ближе да ближе. Обидно, зло, стыдно. Отпихнул я Клавдию, дверкой хлопнул и дал газ.
Верочку, думаю, все одно удочерю. Ты хоть лопни от злости, а девочка моей будет!..
Скорость там не разгонишь — зыбит, глянул вроде ненароком в зеркало — Клавдия сзади. Бежит следом, машет, кричит что-то. Вижу, на корч налетела — плюхнулась, лежит, будто мертвая.
Ну, и даванул я на тормоза! Так, что машина юзом пошла — задние-то колеса с лежневки и съехали…
Э-э! Делов было!.. Лесовозы скопились. Дудят. Шоферня повыскакивала, лазиют, гыгыкают. Срам, да и только.
Аж до вечера новую дорогу мостили, тягачи подгоняли, кран…
Вот так-то я удочерил Верочку. Другие женятся сначала, а я сначала обзавелся дочкой, а уж потом
