Анатолий Левченко - Пятьсот веселый
Лесоруб переживал: ему, видимо, не хотелось обижать таких солидных грамотных людей.
— А вы, видать, на фронте бывали? — Иван Капитонович с надеждой обратился к осанистому пассажиру. — Так, может, вас ранило?
Александр Александрович задержался с ответом, он строго взглянул на розового бодрячка, который всем своим видом показывал, что надо солгать во имя достижения цели, и с достоинством произнес:
— Я был нужен в тылу. И у моего родственника тоже была бронь.
Лесоруб поскучнел, вздохнул.
— Броня и у моего Мишани была, — голос таежника дрогнул, — но он добровольным записался на фронт. А вы, товарищи дорогие, видать, за войну лиха не хватили. Только это не в обиду сказано, а для правды, значит.
— Тыл — тот же фронт, папаша! — опять вынырнул из-за спины осанистого пассажира пухлый бодрячок.
Лицо Ивана Капитоновича помрачнело.
— Для раненых везу, а вы… — Таежник сжал руками брус так, что пальцы побелели. — Живите сами по себе, а меня, это самое, за душу не тревожьте…
— Вы не переживайте, Иван Капитонович. — К лесорубу подошел старичок, слышавший разговор. — Пойдемте лучше в дурачка сыграем.
Александр Александрович с раздражением взглянул на старого учителя, он еще не мог смириться с тем, что ему не удалось такое пустяковое дело.
— Нужно было женщин подослать, — тихонько проговорил розовый. — Этот дуб не отказал бы Валентине. Она бы его в два счета обработала.
— Оставь, Петр! — резко, своим обычным властным голосом произнес старший. — У тебя слишком сдобный вид. И никто не просил тебя вмешиваться в разговор.
— Ну, разве я виноват? — обиделся тот, кого назвали Петром. Он хлопал белесыми ресницами, и даже сквозь стекла очков было видно, что сдобный вид вызывает у него искреннее сожаление.
— Иди сюда, Петруша, — сказала черненькая, услышав упреки Александра Александровича и оправдательный лепет мужа. — Ты всегда обедню испортишь.
Рыженькая Рита ничего не сказала. Она только скользнула небрежным взглядом по лицам мужчин, досадливо поморщилась и с подчеркнутым вниманием принялась подпиливать ногти.
Поезд, наконец, тронулся, и в тот же миг в вагоне очутился Арвид. Под мышкой он по-прежнему держал подозрительный бумажный сверток.
Как только поезд начал набирать скорость, Николай натянул на себя телогрейку и попросил Генку закрыть двери.
Арвид остался у второй, пока открытой двери, а Генка взобрался на полку, где уже сладко посапывал Матвей, отсыпавшийся после долгих бдений на Красноярском вокзале.
Генка с закрытыми глазами грыз сухари. Лежать было уютно. И запах прошлогоднего сена казался очень приятным — он напоминал то весенний день в лесу, когда новые ростки-стрелочки едва пробиваются сквозь старую, жухлую траву, то страдную сенокосную пору.
— Товарищи, — послышался тенорок розовощекого пассажира, — нельзя ли как-нибудь поосторожнее шевелиться? В щели сено сыплется.
Генка глянул в проход, увидел обиженное лицо бодрячка и услышал, как откровенно хихикает Арвид.
— Мы же не нарочно сыплем сено в щели, — сказал Генка вполне доброжелательно, потому что очкарик казался ему, в общем, безобидным,
— А не могли бы вы в другой угол перебраться? — с теми же ласковыми интонациями спросил розовый. — Ведь это нетрудно.
Если бы Генка был один, он наверняка бы перебрался в другой угол: почему не сделать людям приятное. Но тут подал голос проснувшийся Матвей:
— Вот ведь как получается, товарищ хороший! То вам не понравилось, как наш Гена на полку взбирается, то труха от сена к вам полетела, елочки-палочки. Просите, чтобы мы насиженное место покинули. А завтра вам вдруг захочется вообще нас из вагона попросить…
— Ну, зачем же так? — смутился очкарик и зарумянился еще сильнее.
— Тогда потерпите, — рассудительно заключил Матвей. — А не нравится вам под нами, переберитесь сами в другой угол — и вся недолга. Вот и будет по справедливости!
Розовый, видно, почувствовал в округлом говорке твердость и замолк под хихиканье Арвида.
— Эй, конопатенький! Хватит тебе посмеиваться! — просипел Николай. — Лучше двери затвори. Такой сквознячище — всю поясницу продуло!
— Будет исполнено! — Арвид вытянулся в струнку и по-солдатски приложил руку к стриженому виску. — Отбой, граждане пассажиры!
Ржаво взвизгнула дверь, в вагоне сразу стало темно, и снова все зашевелились, устраиваясь на ночлег.
— Ну, завтра будет потеха! — шепнул Арвид, добравшись в темноте до своего места.
— Что у тебя за сверток был? — полюбопытствовал Генка.
— Много будешь знать — скоро состаришься. — Арвид захрустел сухарем. — Ты, отличник, и так много знаешь.
— Помалкивай, сверчок! — беззлобно отозвался Генка.
— А ты уж красавчик! — противненько засмеялся Арвид. — Я видел, как ты на нижних теток глаза пялил. А они на тебя, как на Ваньку Жукова, смотрят. Умора!
— А тебе разве эти тетки не нравятся? — спросил Генка.
— Нравятся, ну и что? — вдруг со злобой сказал Арвид. — Они думают, что все для них. Да моя мать в сто раз умнее и красивее. А эти… нос задирают.
— И чего вы грызетесь, ребятки! — послышался голос Матвея. — Дались вам эти нижние, елочки-палочки. Пусть едут своей дорогой. А завидовать им не стоит. Они вам должны завидовать. Молодость у вас есть — вот что главное, елочки-сосеночки!
Матвей вздохнул, пошелестел газеткой, сворачивая цигарку, потом долго чиркал спичками, которые только дымили, но не зажигались. Наконец огонек выхватил из вязкой темноты его лицо.
— А вот у меня война всю молодость, всю жизнь поломала. — Удивительный был у Матвея голос: даже грустные слова звучали у него как-то покойно, будто рассказчик давно уже пережил все, что может пережить человек, и теперь смотрит на себя со стороны. — Стариков моих бомбой накрыло и сестренку младшую вместе с ними. А невеста, Настенька, меня не дождалась… Потерялись мы с ней. Я по фронтам, по госпиталям мотался, а она в эвакуацию уехала. Только вот недавно отыскал я Настю в Иркутске. Да поздно уже, елочки зеленые! Живет она с другим человеком. Ребенок у них есть. Хороший такой парнишка. Славиком назвали. Похож он на Настеньку, прямо жуть как похож.
Матвей помолчал. А когда сделал затяжку, было видно, что он лежит на спине, положив под голову обе руки.
— Ну и как невеста вас встретила? — осторожно спросил Генка, боясь, что воспоминания будут неприятны рассказчику.
Снова засветился красноватый огонек цигарки. Фронтовик вздохнул, но голос его, как и прежде, был ровен и покоен:
— Не нужно мне было приезжать. Чувствовал я это, елочки зеленые. Но больно уж хотелось увидеть Настеньку. А как появился я на пороге, Настя чуть на пол не грохнулась: давно меня мертвым считала. Потом как заплачет — и ко мне. Обняла — это при муже-то! — заплакала в голос… А как успокоилась, поговорили, погоревали все вместе. Вижу я, что жизнь у них налажена как следует. Муж у Настеньки — толковый мужик, не дурак, не пьяница, с душой вроде бы человек. Серьезный, машинистом на паровозе работает. Настю он за прежнюю любовь не укорял. И тут так больно мне стало! Подумал, что и у меня с Настей жизнь могла красивая получиться. И дом бы завели, и детишек. Но все Гитлер поганый поломал, все вверх тормашками перевернул. А сейчас вот вижу, что жизнь понемногу налаживается, и думаю про себя: не зазря мои товарищи погибали, не зазря. Жизнь теперь должна пойти интересная. У меня судьба не удалась, а у вас, ребятки, все будет чин чинарем!
Фронтовик притих, снова зажег спичку, закурил, и Генка успел увидеть, что он улыбается.
— Вот как я соображаю, — продолжал Матвей после небольшой паузы. — Во время войны об одном человеке мало думали: нужно было всю страну спасать. А сейчас наша власть к одному человеку повернулась — ко мне, к тебе, к Настеньке.
Чтоб жили мы все как люди. Ведь заслужили это, елочки зеленые! Вон года еще нет, как карточки отменили и реформу денег сделали, а народ-то, гляди, как повеселел. Нехваток, конечно, еще полно, из них сразу не вылезешь, но основное-то все в магазинах есть.
— Если бы не засуха, карточки еще в сорок шестом отменили бы, — поддержал разговор Генка.
Внизу послышалась какая-то возня, приглушенные возгласы.
— Блохи здесь, что ли? — голос розового звучал по-детски обиженно.
Арвид хихикнул.
— Затолкали нас в этот свинарник! — громко сказала рыженькая. — Не мужчины вы, а ничтожества.
Что-то, оправдываясь, забубнил ее муж.
А рядом кашлял Николай, иногда сладко стонали во сне близнецы, и чуть слышно доносились приглушенные голоса Марины и Владимира Астахова.
Генка закрыл глаза и представил себе смуглую Валентину, ее большие глаза, гибкую фигуру, нежный журчащий голос. Конечно, не вписывается она в этот убогий тряский вагон. Но тут же Генка подумал о Марине. Чем она хуже? И разве ей место здесь? А близнецы? А Владимир? А сам он, Генка? А все остальные? Ведь все люди равны — в это Генка свято верил, но вот почему-то подумал, что не «вписывается» именно Валентина. Нет, так нельзя. Нельзя быть несправедливым. И колеса мчащегося вагона все твердили: «Нель-зя, нель-зя, нель-зя…»
