Василий Снегирёв - Раноставы
— Через не хочу садись да расскажи о службе.
— Служба везде одинакова.
— Где служил?
— На Тихом!
— В каких местах?
Я рассказал.
— Елки-моталки! Я ведь там же начинал, а закончил на Западе, в пехоте. В сорок четвертом по ранению вернулся. Всего досыта хлебнул. Война, война! До сих пор в ушах звенит. Мы хоть мужики, нам положено. А вот бабоньки, ребятишки за что страдали и страдают? Вон Стюрка, эвакуированная, на всю жизнь полоумненькой осталась. На глазах у нее мать повесили, маленькую сестренку расстреляли. До теперешней поры за ней мальцы бегают, дразнят. Как-то Зойкиного карапуза поймал и крапивой нажарил. Вроде как приутихли. Лучше не вспоминать, ну его к чомору. Что, старуха, копашься?
Тетка вытаскивала из расписного шкафчика, прибитого к стене, посуду и ложки, направляла стол. Вскоре стол уже улыбался. Так направлять могла только тетка Гутя.
Когда меня провожали в армию, мама за неделю до проводов уезжала к ней и привезла полную сельницу и несколько корзин разной стряпни и снеди. Богата тетка на выдумку и рукодельница на выпечку! Смотришь на стол — и глаза разбегаются. С чего начинать? Плетенки-преснушки просятся сами в рот. Их перебивают караси с глазами-изюминками. Лезут с тарелки вареные каральки с нарезом вокруг, подпрыгивают поджаристые, с ямками вафли, не терпится масленому хворосту. Что там еще копошится? Ага! Масленок, припудренный маком, выкатил на край хлебницы. Он так и норовит в руки. Почему не отведать вот тот калачик? Пружина-пружиной. Сожмешь да отпустишь, калачик снова как нетронутый. Что откусишь, во рту тает.
Дядя, помню, тогда разыгрывал жену: «Гутьша, ты у меня третья». — «Кто не знает?» — «Ребята не слышали. Рассказать? Слушайте. Давно это было, тогда ишо единолично жили. Привел одну девчонку. Как ее звали, Гутя?» — «Не все ли равно». — «Допустим, Марунька Блюденова. (В Прошкино полдеревни Блюденовых.) Говорю ей: «Испеки ковригу, завтра я на покос». Девка ночь не спит, как бы не прижечь да не пересушить хлеб. Переживает, знамо дело, замуж охота, утром, пока я спал, втихаря сложила хлеб в корзину и будит: «Вставай, пора». Приехал я к рязановскому колодчику — там наш покос находился. Первым делом опустил ковригу в большой берестяной туес. Завсегда в нем квас возил. (Попутно обмолвлюсь: мать-покойница, царство ей небесное, умела делать квас. До того ядреный да вкусный, особенно когда студеный, а запах — собери со всех лугов травы, и то, кажется, в них что-то не хватает. Будешь пить — ум проглотишь.) Пошел распрягать Безносика. Так жеребца звали: волки ему нос выхватили, когда ишо был жеребенком. Распряг его. Дай, думаю, посмотрю хлеб. Взял на зуб — не кусается, начал ломать — не ломается. Ладно, пойду покошу. А ковригу обратно опустил. К паужне подвело брюхо, достал ковригу, пробую. Она така же. Я и так, я и сяк — не поддается. Ах ты, растуды твою! Есть-то хочу. Взял топор — разрубил. Но не помогло. Пал на лошадь и айда в деревню. Марунька издали заметила, ждет у ворот. Не доезжая, ору: «Вон со двора!» Вторая, не дожидаясь, ушла». — «Я така же была, пошто не выгнал?» — кокетливо подговаривается тетка. «Любовь всё прошшат!» — «Старый брехун!» — «Брехня — часть правды. Уразумели, робята, как невест выбирать?»
Садясь за стол, я вспомнил дядин рассказ и улыбнулся.
— Рано смеешься, сперва отведай, что старая сготовила. Жаль вот посуху встречаю племянника, — сердоболится дядя Паша.
— Не хуже, дольше проживете, — успокаивает тетка. — На работу-то пойдешь?
— А как же! Седни субботник, силосуем крапиву. Мне поручили за пионерами приглядывать. У них я вроде комиссара. Где подскажу, где нотацию прочитаю. Да они больше меня знают.
— Не ходил бы уж тогда, не позорился.
— Надо, старуха, надо, без пригляду как они будут робить. Пойду я, пожалуй, поди, приехали. Старуха, чуть не забыл: к вечеру сваргань баньку.
— Как не докумекала раньше? — хватилась хозяйка. — Я бы уж истопила. Оставайся, Вася? Попаришься от души. Банька новая, лонись перестроили, сделали по-чистому. Знай, подтопляй, враз загудит. А пару-у! На весь околоток хватает.
Мой отказ окончательно разобидел родных.
— Больно несговорчивый, — ворчали они оба.
— В следующий раз.
— Так же, как седни?
— На целую неделю приеду.
— Загодя сообщи, чтоб приготовились. Сичас застал врасплох, нечем и угостить как следует.
— Что вы! Всего, как на свадьбе.
— Тогда не обессудь.
Старики проводили меня за ворота. Дядя Паша пошел переулком, я спустился за огороды. Впереди начинался гнилой лог с редкими колками. Через них просвечивала Михайловка. Шел лугами, выбирая твердые коровьи тропы, похожие на терки. Сворачивал на те, которые шире и глаже. Но все равно идти трудно. То и дело спотыкался за высохшие острые кромки коровьих следов. Кое-как выбрался на равнину. Угодья — глазом не обведешь. Вот где приволье скоту! Коровы разбрелись и бродили одиночками, парами, кучами. Некоторые залезли в воду, лениво охлестывали бока хвостами-вениками. Пастухов не видно.
Рядом с озером стоял вагончик. Под берегом в камышах шлепала по бортам лодок вода. Кто-то приковывал одну из них. Звенела цепь, стучали весла. Из камышей вышел мужчина и, размахивая бутылкой, поднялся на бугор. Почти в одно время мы подошли к вагончику.
Пряча за пазухой водку, мужик открыл дверь.
— Блюденов, Миша! Спаситель наш! — раздались за стенкой пьяные голоса.
— Тише! — осадил друзей вошедший. — Прячьте карты, незнакомый идет.
— Пусть идет, хрен с ним.
Я постучал.
— Закрой с той стороны!
Один из сидящих в углу на нарах с подковыркой предложил:
— Садись, на чем стоишь.
Другой, напирая на местный выговор, издевался:
— Откель и чей ты будешь родом?
Я не остался в долгу перед остряками и нараспев ответил насмешливой деревенской частушкой:
— Из Лебяжья буду я.
— Сосед, значит. За каким делом?
— За гущей да за мелом.
— А водки не хошь?
— Вы лучше скажите, дойка кончилась?
— Проснулся, — съехидничал лысый мужичонко, раздавая карты. — Сейчас доярки приедут.
— Коля! — обратились к банковщику охмелевшие картежники. — Твоя очередь в магазин.
Лысый поднялся с нар, пересчитал деньги и обратился ко мне:
— Поплывешь со мной?
Гонец зыбался в лодке, аж весло гнулось. Даром что не на кого смотреть: тощий — ребра видно, ткни — опрокинется в воду. А поди ж тронь! Подзадаст — и навек закаешься. Гляжу на него, откуда сила берется? Гребет и гребет без отдышки. Лодка словно летит. От одного взмаха ее на три метра выбрасывает.
— Отдохни, — говорю ему.
— Успеть надо, пока не закрыли.
— А не боишься?
— Кого?
— Утонуть можешь, ведь пьяный.
— Не таким бывал, сносило.
— До поры…
Я хотел напомнить, как несколько лет назад на этом же озере утонул Панька. Он не чета этому. Матрос и силы недюжинной. Поспорил с друзьями, что одним махом переплывет озеро. И переплыл! Осталось до берега — кот наплакал. Тут его и схватила судорога. Если бы позвал, мужики спасли. Но моряка гордость обуяла. Раз-два появился на поверхности и утонул. Я промолчал, да Николаю не до моих рассказов. Он нажимал и нажимал на весла. Ноздри раздулись: загляни — мозги увидишь. Лодка шла ходко и быстро.
Огромное же озеро! Уж на что Лебяжьевское большое, но оно и половины Прошкинского не составит. Только теперь, когда пересекли середину, село хорошо обозначилось. Вышитой варакчинкой оно сдвинулось на голый лоб берега. К нему сбегают переулки, заостряясь плотками. Их столько же, сколько и переулков. Какая-то женщина черпает воду. Она наклонилась, подцепила коромыслом ведра и стала подниматься в гору, за ней семенил, держась за подол, ребенок. Мы шли прямо на них.
Николай вдруг положил весло.
— Устал?
— Надо обождать, пока Варька не уйдет. Вторые сутки не появляюсь. Даст мне разгону.
— Боишься?
— Стыдно… Вытаскивай сиденье, помогай!
Наботевшая доска распирала борта, не выдергивалась.
Я с силой рванул и, не удержавшись, упал на корму. Лодка пошатнулась — гребец вылетел за борт. Я тут же сунул весло, но Николай судорожно хватал борт, лодка накренилась, и в нее хлестнула вода.
— Не лезь сбоку, перевернешь!
Николай, шумно булькая ногами, перебирался к корме.
— Так, так, — командовал я и, ухватив ремень, завалил мужика в лодку. Он дрожал с перепугу. Похмелье враз ободрало.
— Накаркал, — не сердясь буркнул пастух.
— Для профилактики. Как в вытрезвителе побывал.
— Хуже.
На берегу разошлись. Николай, запинаясь, побежал, я пошел заулком. В нем все равно что выбрито. Щеткой торчат остатки крапивы, лебеды и полыни. От свежей кошенины кое-где попадали вялые листья репейника и клочки вялой травы. Вдоль прясла тянулись продавленные следы тележных колес. В конце переулка проскрипело несколько груженых подвод. Шли они с Гладченской дороги. На возах сидели ребята. Они махали плетками, покрикивали на лошадей. Кони и не думали прибавлять шаг. Как шли, так и шли, зыбая мордами. Лязгая, на центральную улицу выходил гусеничник. За ним моталась из стороны в сторону прицепная тележка. Ее так кидало, что она легко могла зацепить прясло или угол дома. Возле крытого пластами пятистенка трактор резко повернул вправо, прицеп по инерции проскочил прямо и врезался в угол дома. Враз тряхнуло, затрещало, крыша повисла, из пластов вылетело облако пыли. От трактора метнулась в черный проем фигура.
