Василий Снегирёв - Раноставы
Кое-как заглушив волнение, я вошел в квадратную комнату с двумя огромными окнами. Она, по-видимому, была и прихожей, и служебным кабинетом. Спиной ко мне сидел Борис. Его я из тыщи узнаю в любом положении. Сердце осело, и вспыхнула во мне детская шалость. В один прыжок я добрался до Бориса и сжал его кудрявый кочан. Заерзал, заметался вечный спортсмен. Но не тут-то было: недаром я служил на флоте, кое-чему научили.
— Силен, бродяга, — отряхиваясь, сказал друг. — Спортом занимаешься?
— А ты?
— Бывает. Зимой выступал на лыжах, первое место отхватил.
— Растёшь!
— Нет, едва вытянул. Ребята сильные, только техники маловато. Но год-два, и они обставят нас, стариков.
— Старик нашелся! На тебе еще пахать да пахать.
— Есть еще порох в пороховницах, — улыбнулся Борис и потер ладони. — Пошли к редактору.
— Знаешь, я раздумал.
— Смеешься?
— Нисколько. Ты вот о спорте захлебываясь говоришь, а много ли сельчан в районных соревнованиях участвует?
— Из Петропавловки, Любимово…
— Всё?
— Пожалуй.
— Не густо. Считай, что в Лебяжье тоже будет команда.
— Вот и хорошо.
— В редакции не получится.
— В субботу, воскресенье…
— Наездом? Какой толк.
— Было бы желание.
— Обойдетесь без меня.
— Некому работать. Не только сотрудников, даже зама нет. Зашились с газетой. Вот останешься, и спортом займемся. Уговорились?
Борис почти втолкнул меня в кабинет. За столом при раскинутой газете, догадываюсь, сидел редактор. У окна напротив — коротконосый, с раздутыми ноздрями ладный мужчина в сером поношенном костюме. Оба смотрели в упор, изучали: редактор — сквозь очки, мужчина — из-под нависших бровей. Я же смотрел вразбежку: одним глазом на одного, другим на другого. Мужчине под пятьдесят, редактору, если не шестьдесят, то около. Волосы буранно-седые, лицо с глубокими бороздами — попахала на нем жизнь! У второго щеки пегие от красно-сетчатых полосок, похожих на паутину. Его я где-то видел. Не в Лебяжье ли? Так оно и есть. Он часто заглядывал к нам. Особенно в посевную и уборочную кампании. Тогда зачастую райком направлял в колхозы уполномоченных. Фамилию, имя, хоть убей, не помню. Когда Борис представил меня, мужчина улыбнулся.
— Вон ты чей. Значит, Орины Макаровны? Помню, помню.
— Земляки, выходит, — сказал редактор.
— Его мать работала телятницей, он все с ней бегал, помогал пасти. Вот такусенький был. — Зав. сельхозотделом показал пятнистой рукой на кромку стола.
— Принимаем парня, Иван Степанович? — Редактор грузно, по-стариковски вышел из-за стола. — Стихи мы его печатали еще в школьные годы. С журналистской работой, думаю, справится.
Говорил он как будто искренне. Я же загорелся пламенем. Какой из меня журналист?! Я и позднее боялся произносить это слово. Когда спрашивали, кем работаю, отвечал: «В редакции».
Первое задание было проще пареной репы.
— Поезжай домой, — сказал редактор. — Что дорого, о том и напиши.
Я так бы и сделал. По районной сводке в Гладком и Прошкино показатели по надою молока и заготовке кормов были хорошие, по тем временам даже высокие.
Михаил Петрович вскользь заметил:
— Там мы давно не были, некому ехать.
Я прикинул: сначала туда проеду, родственников заодним попроведаю, оттуда нагряну домой. Обе деревни рядом с Лебяжьем, можно пешком все поля обойти.
Редактора обрадовало мое предложение, и он выдал целую серию напутственных советов. Опытному газетчику стоит уточнить по телефону фамилии, цифры, и корреспонденция готова. А что из меня получится?
По приезде, как и задумал, заскочил к сродной маминой сестре, тетке Августе. Она встретила меня слезами и упреками. Мало-помалу успокоилась и, узнав цель приезда, начала выкладывать:
— В первую-то очередь у всех районных — передовики, план, обязательства. Только что о них писать-то? Мы понимаем: без мяса, молока, хлеба какая жизнь! Больше получим, лучше живем. Ленивых у нас нет. Седни один впереди, завтра другой, а послезавтра, глядишь, третий. Стало быть, обо всех надо писать? Мне кажется, о них-то и надо помешкать. Они не осердятся — воспитаны. А вот о тех, кто безобразничает, семью бросает, болтается бездомной собакой, о тех надо писать, чтоб не мешали добрым людям. Так пропесочить, чтоб другим неповадно было. Так-то и Кольша мой — герой! По работе о нем никто худо не скажет. А я ему выволочку дала. Боится теперь на глаза попадаться. Увидит — за полверсты отворачивает. Сопляк, а вытворять научился. Мой-то зеленый, что с него возьмешь, а Блюденову — совсем непростительно. Ишо председателем сельского Совета величатся. Вот кого надо пропечатать. Все променял на карты и водку. Дело-то, конешно, хозяйско: позволят капитал — пируй. Но доверие променять на пакость не позволим. Срамота, стыдоба прямо! Дурней примера в области не сыщешь. Чему молодняк учит? О нем уж обязательно напиши. Да ишо прибавь: мол, скрывается за озером, в Совете редкий гость, стыдно народу шары показывать. Куда придем с таким руководителем? Не кривя скажу, выпрягся, управы на него нет. Время горячо — это правда, недосуг сейчас им заниматься. Ну и держать нет резону. Подскажи начальству, чтоб немедля убрали, опиши хорошенько.
— Ладно, — и засобирался уходить.
— Куда торопишься? На столько-то и не заходил бы! — обиделась тетя Гутя. — Переночуй, места вон скоко: полати пусты, голбец широкий, койка матерушшая. Куда хошь, туда и ложись. Да и у Павла хватит сердцов, если не дождешься.
— Где он? — вспыхнул я. За весь разговор ни разу не обмолвился о дяде Паше.
— На работе.
— Разве не на пенсии?
— Третий уж год! Попросят — не отказывается. Работник-то — слава одна! Толку нет, а туда же нос сует, куда и все.
— Давно его не видел.
— Вот-вот, и повидашь заодно, — обрадовалась старушка. — Снимай бушлат-то, не надоел, что ли?
— Я бы рад, да некогда.
— Знаю, что по делу приехал, но пока Павел не придет, не отпушшу. Обидится он. Ты приезжал в Прошкино?
— Нет.
— Вот! А ему ведь не докажешь. Говорю: «Ты вклепался». Он свое: «Сютка!» — «Нет!» — успариваю. — «В морском бушлате, кто, если не он?» — «Мало ли пришло из армии?» — «Голову даю на отсечение, он!» — «Поди, Петруха Фроськи Дарьиной?» — «Ты меня за кого считашь? Хватит роликов отличить племяша от Петьки». Так и уснул с одной мыслью, что это ты. Не гневай старика, ночуй.
— Я на обратном пути заскочу.
— Куда теперь?
— На урочище, надо доярок застать, пока идет обеденная дойка. Потом в Гладкое.
— Туда зачем?
— Тоже к дояркам.
— У нас мало, что ли?
— Не такие.
— Наши покрасят гладченских. Я даже невесту тебе присмотрела.
— Вы с мамой, наверное, договорились?
— Время-то подошло.
— Бедному жениться — только подпоясаться.
— Не то время. Закатим свадьбу на весь район.
— И не собираюсь.
— Мы это же говорили, но от жизни не спрячешься. Чай, не к матери же спешишь, — с лукавинкой и легким упреком подметила тетка. — То ли мы молодыми не были? Баские не были, а молодые были. И так же всё куда-то спешили, бежали.
Тетка выглянула в окошко.
— Где он? Когда не ждешь, раным-рано паужинать прикондыбат, седни, как назло, нет. Погоди ужо, сейчас сбегаю, он рядом тут.
Тетка засуетилась, стала концы платка затягивать. Руки дрожали, еле поправила платок, а говорила бойко и часто.
— Сичас, сичас…
Скрипнула калитка.
— Знать-то, он! — обрадовалась тетка. — Нельзя и помянуть-то — явился, не запылился.
В сенях проскрипели половицы и прошаркали тяжелые подошвы, в косяках появилась сивая борода. В ней лепестками горели губы. Они враз задрожали и разорвались:
— Каким ветром?
— Попутным.
— Хоть бы весточку дал, а то напужать недолго. — Павел Егорович горячо трепал и тискал меня в объятиях. — Давно из армии?
— Давненько.
— Поздно же надумал дядю попроведать.
— Полно смушшать парня, — принялась защищать меня Августа Ивановна.
Дядя вздернул бороду.
— Тогда потчуй!
— Нагостился гостенек-то.
— Наши так не пляшут. Сколько ждали — и на тебе!
Павел Егорович почесал нос.
— Не мешало бы «разговору» нажить. С утра нос зудит. Не подводит, холера. Точно показывает гостей, как рана погоду. К перемене климата невтерпеж ноет, аж переворачивает.
— Не подговаривайся, тебе нельзя пить. Твое лекарство на шостке. Напарила целый чугунок корней.
— Седни не грех, старуха, по маленькой пропустить.
— Нисколько врачи не велели.
— Садись за стол, что как неродный.
— Спасибо, не хочу.
— Через не хочу садись да расскажи о службе.
— Служба везде одинакова.
— Где служил?
— На Тихом!
— В каких местах?
Я рассказал.
— Елки-моталки! Я ведь там же начинал, а закончил на Западе, в пехоте. В сорок четвертом по ранению вернулся. Всего досыта хлебнул. Война, война! До сих пор в ушах звенит. Мы хоть мужики, нам положено. А вот бабоньки, ребятишки за что страдали и страдают? Вон Стюрка, эвакуированная, на всю жизнь полоумненькой осталась. На глазах у нее мать повесили, маленькую сестренку расстреляли. До теперешней поры за ней мальцы бегают, дразнят. Как-то Зойкиного карапуза поймал и крапивой нажарил. Вроде как приутихли. Лучше не вспоминать, ну его к чомору. Что, старуха, копашься?
