Нина Буденная - Старые истории
Однако не отдыхать мы туда направились — район Екатеринослава был центром бандитского движения.
Вспоминаешь войну — что говорить, трудно было. Люди на смерть шли, да мы-то, Красная Армия, знали, за что головы клали. А мирное население, люди, через землю, через очаги которых громыхала сапогами, стучала копытами, скрипела колесами обозов война, все ли они понимали, что за гроза грохочет над их деревнями и станицами, за что бьются, за что убивают? Кто понимал, те были или с нами, или против нас. А для мирного населения… Белые идут — грабят, обирают, бандиты налетят — воруют, мародерничают. Ну а красные придут… Конечно, дисциплина у нас в 1-й Конной была строгая, серьезная — военная, одним словом. Но ведь нас никто не снабжал, гимнастерки, сапоги выдавали бойцам, как ордена, — за особые заслуги. Людей кормить надо, лошадей кормить надо, да и надо, чтобы было кого кормить: лошади гибли, они ведь тоже воевали. Приходилось брать у населения. В официальном порядке, но брать. Иногда взамен оставляли своих лошадей — изработавшихся, больных, раненых, усталых, а какие они работники, их еще лечить и лечить, на ноги ставить. Деньги платили, да цены им не было. А чаще бумажку выдавали, что, дескать, у такого-то лошадь взята для нужд Красной Армии и при первой возможности Советская власть возместит ущерб тем или иным способом.
И вот, казалось бы, война кончилась, здесь бы вздохнуть облегченно да за труд мирный взяться, ан нет, банды разгуливают, житья от них нету людям. Батько Петлюра, Юрко Тютюнник и батько Махно… Много же этих «батек» было. Синие и зеленые, пегие и серые в яблоках — «батьки» всех мастей и окрасок со своими приспешниками разгуливали по хуторам и селам Украины, наводя страх на население. Конармии предстояло уничтожить основной очаг бандитизма.
Наступил 1921 год. В довершение всех несчастий — хозяйственной разрухи, человеческой неустроенности, политической и экономической изоляции — страну нашу посетила еще одна беда — неурожай. И его неотвратимый итог — голод. Поднялись из родимых мест люди и побрели в разные стороны по тощей, бесплодной земле, вспоротой снарядами, затоптанной каблуками, побитой подковами. Брели и падали. Не съеденная еще скотина выпирала ребрами, качалась на распухших мосластых ногах, бессильно клонила к земле голову на веревочной шее и уже даже у самого изголодавшегося человека не вызывала кровожадных настроений. Но доедали, конечно, и ее.
Конармейцы переполошились. Нет, не о себе они думали. Самым дорогим для каждого был его боевой конь. После самых кровопролитных, тяжелых боев, не сойдя, а прямо-таки свалившись от усталости с лошадей, бойцы в первую очередь заботились о них. Расседлывали, стирали соломенными жгутами потную пену, накрывали своей шинелью, вываживали, чтобы она постепенно охладилась, поили, кормили. И только потом вспоминали о себе.
Началась жесточайшая бескормица. К нам с Климентом Ефремовичем без конца обращались командиры дивизий и полков, подходили рядовые бойцы:
— Товарищ командарм! Что делать-то будем, кони в теле сдают, смотреть больно, душа рвется!
Что им ответишь? И так делали, что могли: требовали кормов у местных властей, выпрашивали, выклянчивали — словом, приходилось повертеться. В ближайших селах всю солому с крыш поснимали. Глянешь потом на хаты — черные стоят, голыми стропилами скалятся. Как после хорошего пожара.
После таких операций, на которые не от хорошей жизни приходилось идти, ловили мы на себе косые, недобрые взгляды. «Спасибо», прямо скажем, не услышишь. Особенно Клименту Ефремовичу доставалось. Ему ведь приходилось вести разъяснительную работу.
Он про голод объясняет, про нужды страны, говорит о том, что сейчас от каждого потребуется максимум мужества, чтобы стойко перенести все трудности. А при этих словах у него-то самого лицо румяное, девушкам на зависть. Не объяснишь же всем и каждому, что это от тюрьмы царской наследство, били его жандармы, сосуды повредили.
Как-то спустя недолгое время — мы уже тогда в Ростове стояли — пришлось поехать Клименту Ефремовичу на табачную фабрику, с рабочими потолковать, распропагандировать их, как тогда говорили. Они бастовать придумали. Конармия прислала в подарок трудящимся Ростова железнодорожный состав с продовольствием. Бойцы это продовольствие по крохам собирали, от себя отрывали, чтобы только помочь городу справиться с голодом. Удивительную сознательность проявили и опять же, по тогдашнему выражению, понимание текущего момента.
Вагоны требовалось разгрузить силами рабочих. А на табачной фабрике слух пошел, что продовольствие семьям рабочих выдаваться не будет, а раздадут его партийному руководству и разному другому начальству. Фабрика забастовала. Администрация недосмотрела, партийная организация не сумела поговорить с людьми по-человечески, и получилась неприятность: станки стоят, люди шумят, толкуют промеж собой, власть ругают — забастовка, одним словом.
Городской комитет партии попросил Ворошилова съездить к табачникам, объяснить, что к чему. Тот уехал. А спустя часа полтора звонят мне из горкома и говорят:
— Семей Михайлович! Помогать Ворошилову надо! Он там справиться с народом не может, видно, враги здорово поработали, накачали людей.
Я человек горячий, мне кровь в голову молниеносно ударяет. Я после этих слов аж задохнулся от возмущения.
— Сейчас выезжаю, — говорю, — но вынужден вам напомнить, что каждый человек должен заниматься своим делом. Если я, командарм, выполняю свою работу недобросовестно — мою армию бьют, наших бойцов убивают. Если вы допускаете брак в своей работе — бьют наши идеи, убивают веру в наше святое дело. А теперь вы используете нашу популярность, чтобы залатать прорехи в своей деятельности. Я думаю, мы продолжим разговор в горкоме.
Повесил трубку — и на фабрику. А сам недоумеваю, как же это Климент Ефремович сплоховал? Да не может быть такого! Он всегда умел найти нужные, добрые слова, которые одни только и требовались в данный момент. Профессиональный революционер, сам в прошлом рабочий человек, он легко и непринужденно общался с любой аудиторией, со своим братом рабочим. Что же случилось на табачной фабрике?
Приезжаю. Мне, правда, долго оглядываться некогда было, но показалось — вся фабрика из одного цеха состоит, но зато цех народом набит, и народ этот кричит, гомонит, волнуется. А посреди цеха возвышение какое-то несолидное, и на нем Климент Ефремович мается. Что он говорит, даже не слышно, слова тонут в общем галдеже.
Я вскочил к нему на помост да как гаркну:
— Смирно!
Насчет скомандовать — это я умею, все-таки профессионал. Народ затих.
— Что вы шумите? — спрашиваю. — С вами человек разговаривает. Могли бы и послушать.
Тут пробирается вперед какая-то пожилая, иссушенная голодом и нуждой женщина. Лицом темная, а глазищи гневом сверкают. И говорит громко и нервно:
— Он тут нам про светлое будущее объясняет, которое нашей сознательностью и голодным брюхом мы достигнем, а ты на него посмотри!
И тут она стала в Ворошилова пальцем тыкать.
— Все, все на него посмотрите! Вон он какой сытый да красный! Мы, значит, будем голодное брюхо кушаками стягивать, вагоны со жратвой разгружать, а они, новые начальники наши, будут себе рожи отъедать? У меня муж в германскую погиб, дети с голода пухнут, их словами о светлом будущем не накормишь!
— Вот вы требуете от Советской власти, от ее представителей справедливости, а ведь сами вы несправедливы, — говорю. Народ заволновался, зашумел. Я руку поднял: — Погодите не соглашаться. Отчего это, скажите-ка, мы от вас такое неравноправие терпим? Вам тут враги наши нашептали в уши всякую вредную чушь, в дегте нас извозили — и вы тут же поверили каждому слову. Ворошилов вам правду говорит, ситуацию объясняет, а вы ему не верите. Лицо вам его не нравится? А знаете ли вы, что Климент Ефремович по тюрьмам царским сидел, его жандармы о стену каменную головой били, что он слух от этого потерял, жестокими головными болями расплачивается, сосуды у него на лице от жестоких ударов полопались, а вы — румяный да красный? Он от себя, как и все наши бойцы, последнюю краюху хлеба отрывал, чтобы детей ваших накормить, а вы?
В общем, поговорили мы по-доброму. У нас ведь какой народ? Если ему честно все сказать, поймут. И горы свернут. Только знали бы, во имя чего. А в конце митинга приволокли каких-то двух субъектов, что народ мутили. Оказались белыми офицерами.
Однако вернемся к нашему разговору. Ко всем бедам прибавилась еще одна. Как-то утром врывается ко мне Степан Зотов, начальник полевого штаба 1-й Конной, и прямо с порога кричит:
— Семен Михайлович, сап!
— Да объясни ты толком, — говорю, — сядь, успокойся.
— Какой тут покой, — отвечает, а сам с размаху как рухнет на стул, тот только застонал от его тяжести.
