Нина Буденная - Старые истории
— Какой тут покой, — отвечает, а сам с размаху как рухнет на стул, тот только застонал от его тяжести.
Степан Андреевич Зотов — донской казак. Это золотой человек был, работяга безотказный, командир талантливый. Его отличала поразительная трудоспособность. Казалось, ничто на свете не занимало его, кроме работы. «Не спит он, что ли, никогда?» — удивлялся я, в любое время дня и ночи видя Зотова за ворохом служебных бумаг. Он сам готовил проекты приказов, составлял оперативные сводки, часами анализировал разведывательные данные.
Степан был роста огромного и силы неимоверной: Оку Ивановича Городовикова — тот невысокий был — он на ладонь сажал и над головой поднимал. Иногда, на отдыхе, мы боролись — молодые были. Меня бог тоже силой не обидел, да и французскую борьбу я неплохо знал. Мне соперников (не смотрите, что невысокий), кроме Зотова, не было. А Степан меня просто на воздух поднимал, и я только ножками дрыгал.
Как все сильные люди, был он добр, спокоен, уравновешен. А тут лица на нем нет.
— Что же случилось? — спрашиваю.
— У лошадей сап обнаружили. Уже несколько случаев. Эпидемия начинается, Семен Михайлович.
Да, эта беда не уступала всем другим. Что может быть страшнее для кавалерии, чем эта болезнь. У наших ветеринаров никаких средств против нее не было.
Отправились за помощью в местный ветеринарный институт. На наши призывы о помощи сотрудники ответили сжато и исчерпывающе. Институт только еще налаживает свою работу, лошадей лечить нечем, а то, что началась эпидемия, удивляться не приходится: этот район издавна заражен сапом, еще запорожские казаки заманивали сюда турецких янычар, чтобы оставить их без коней.
Такое историческое обоснование эпидемии нимало нас не утешило. Из полков и дивизий беспрестанно поступали сведения о гибели лошадей. За сравнительно короткое время от болезни и бескормицы пало около шести тысяч животных. Нужно было уходить из Екатеринославской губернии.
С предложением перевести 1-ю Конную на Северный Кавказ Реввоенсовет армии обратился к Реввоенсовету республики. Мы ожидали ответа. Нас предупредили, что по прямому проводу с нами будет говорить товарищ Ленин.
Уважение к этому человеку было у нас самое глубокое и всепоглощающее. Имя его стало символом высшей справедливости не только для красных бойцов, но и для наших противников. Бывали курьезные случаи. Например, заберем мы в плен казаков, что с ними делать? Стоят суровые, понурые, только глазищами зыркают из-под лохматых бровей и лихих чубов. Да уж прежней лихости в них не увидишь.
— Что же, — говорю, — мне с вами делать? Посоветуюсь-ка я с товарищем Лениным.
Казаки волнуются, переглядываются, а я тем временем втыкаю — прямо с коня — пику в землю, к ее древку привязываю шнур от телефонной трубки, а в трубку ору:
— Алло, алло, Москва? Плохо вас слышно, ветер мешает. Попросите к аппарату Владимира Ильича Ленина, мне надо с ним срочно поговорить по важному делу. Владимир Ильич? Это Буденный. Нужен ваш совет. Мы тут казаков белых в плен взяли, что будем с ними делать? Взять слово, что не будут выступать против Советской власти и отпустить домой? Слушаюсь, так и поступим. До свидания, если что — я опять позвоню.
Вы себе не представляете, с каким волнением и доверием слушали эту мою «беседу» станичники.
— Ну что, — спрашиваю, — слышали, что сказал товарищ Ленин?
— Слышали! — отвечают хором. И давали слово, и не было случая, чтобы его нарушили.
…Вскоре нас вызвали к прямому проводу.
— Не может ли переброска армии на Северный Кавказ стать опасной? — спросил меня Владимир Ильич. — Дело в том, что мы там решили сейчас применить продразверстку. У крестьян будут забирать излишки хлеба, а большинство ваших конармейцев родом с Северного Кавказа, продразверстка коснется, конечно, и их семей. Не вызовет ли это восстания в Конармии?
— Владимир Ильич, наши бойцы — преданные нашему делу люди, они своими жизнями доказали это. Я за каждого из них готов поручиться головой.
— Семен Михайлович, — ответил Владимир Ильич на мою взволнованную речь. — Что значит одна ваша голова перед той бедой, которая может случиться?
Климент Ефремович взял трубку и с жаром подтвердил мои слова, сказав, что верит в сознательность конармейцев. Тогда Владимир Ильич попросил к телефону Сергея Константиновича Минина, члена Реввоенсовета нашей армии. Тот откровенно признался, что, будучи в армии человеком новым (он действительно недавно сменил Ефима Афанасьевича Щаденко, который был назначен во 2-ю Конную армию), совершенно не зная бойцов, он ни за что поручиться не может. Обидно мне было его слушать, но что поделаешь, по-своему он был прав, обиды держать было не за что. Решение надо было принимать со всей ответственностью, как всегда это делал Владимир Ильич.
— Советую вам еще раз все как следует обдумать, — закончил разговор товарищ Ленин.
Лично для меня и так все было ясно. На моих глазах гибли лошади, а значит, гибла кавалерия, мое детище родное, моя Конармия. А пехота из бывших кавалеристов, скажем прямо, неважная. Но мы еще раз собрались вместе со штабом, самым серьезным образом взвесили все «за» и «против» и пришли к выводу, что наше решение — единственно правильное. Кому-то из нас надо было ехать в Москву, чтобы ускорить решение вопроса.
Как раз в это время должен был состояться X съезд партии. Мы трое вошли в состав делегатов от 1-й Конной, и необходимость в специальной поездке в Москву отпала. «Были сборы недолги», мы уже собрались ехать, когда вдруг пришла телеграмма от Ленина, в которой он приказывал как можно скорее покончить с бандитизмом. Соображения у Владимира Ильича были самые практические: начинался весенний сев, а распоясавшиеся бандиты мешали крестьянам заниматься своим прямым делом.
Поскольку вопрос касался военных действий, мне следовало остаться. Ворошилов и Минин уехали.
К этому времени большинство шаек уже было разгромлено. Бандиты бесславно закончили свою разудалую жизнь. Практически опасность представлял только Махно, да и то основательно пощипанный. Екатеринославская губерния стала последним прибежищем батьки. Это было единственное место, в котором какое-то время еще могла искусственно поддерживаться жизнь банды: дело в том, что здесь была родина недоброй памяти Нестора Ивановича. Именно здесь, в селе Гуляй-Поле, издал свой первый крик новорожденный Нестор, чтобы оповестить окружающий его мирок о том, что на свете появился еще один авантюрист, правда, мелкого, местного масштаба. Но какая разница тем, кто был растоптан, измордован, изнасилован, уничтожен Махно и его анархиствующими кулаками, белогвардействующими эсерами, — какая им разница, почем идет он в базарный день на мировом рынке пройдох?
Революция совершалась для добра. Она была готова всем предоставить возможность начать жизнь сначала, простив и забыв прошлое. Только будь искренен, пусть помыслы твои будут чисты, идеалы — светлы. Только прими условия, предлагаемые новой жизнью.
Революция, которая сама была в какой-то мере экспериментом мирового масштаба, могла позволить эксперимент и себе. А как иначе назовешь попытку создать из одесских жуликов регулярную воинскую часть, а из печально знаменитого Мишки Япончика — боевого командира? Ну ладно, этот номер, как говорится, не удался. А сколько раз он удавался, скольким людям, бывшим изгоями в царской России, революция помогла начать новую жизнь?
Предоставили такую возможность и бывшему каторжнику (он был приговорен царскими властями к бессрочной каторге за ограбление бердянского казначейства, на что пошел, сами понимаете, только из «святой ненависти к режиму») Нестору Ивановичу Махно. Ему позволили принять участие в нескольких операциях совместно с частями Красной Армии. И если бы мы на него по-настоящему надеялись, туго бы нам пришлось.
Страстных поклонников и верных служителей «матери порядка» наши армейские порядок и дисциплина ни в коей мере не устраивали. Барахла не прихватишь, самогонки вволю не попьешь, «свадьбу» в каждом захваченном селе не сыграешь, над деревенскими от души не покуражишься, в людей за здорово живешь не постреляешь. Разве это жизнь?
И снова понеслись по дорогам Украины махновские тачанки, на которых спереди было написано угрожающее: «Хрен уйдешь!» — а сзади раздражающе дразнящее: «Хрен догонишь!» (литературный вариант).
Но не все ушли в степи с Махно. Очень многие бывшие его «соратники», а точнее, люди, случайно попавшие в его банду, остались в Красной Армии. А значит, опыт был оправдан.
Если еще зимой двадцать первого года банда Махно насчитывала пять тысяч кавалерии и сто пулеметов на тачанках, то к весне он остался с тремястами семьюдесятью — тремястами восемьюдесятью наиболее близкими себе людьми. Они метались с хутора на хутор, из села в село, путая следы и уходя от преследования. Пора было с ними кончать.
