Нина Буденная - Старые истории
Перепоясался я ремнем, на котором висела кобура с парабеллумом, но оружие вынул и переложил в карман брюк. Так, на всякий случай.
Во дворе красноармеец возился с броневиком, что-то там ощупывал, железяками постукивал. Я вышел за калитку. Горели редкие фонари, и подходивший отряд был уже различим. За колонной громыхала тачанка с пулеметом.
Я направился навстречу. Вдруг передовые поддали и окружили меня. Я только рот открыл узнать, что за часть, а один, видимо старший, как гаркнет:
— Сдавай оружие!
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Белые. Хорошенькая история. Мои с броневиком в двух шагах, а крикнуть нельзя — тут и конец мой придет.
Поэтому я спокойненько, так, не торопясь, стал расстегивать ремень, а мозг прямо распухал от мечущихся там мыслей, я физически это чувствовал. Выход искал — и не находил пока.
— Чего копаешься, давай живее, улитка проклятая, — кипятился главный.
— Да что вам от меня надо? — спросил, протягивая пояс.
Кто-то схватил его, потряс.
— Кобура-то пустая, — говорит.
— На что мне пистолет? — начал придуряться я. — Небось писарем служу.
— Врешь, собака этакая, — закричал какой-то рыжий в смушковой кубанке, — гля, у него шпоры на сапогах. Господин капитан, он кавалерист.
— Чего зря языком мелешь? — начал я валять ваньку, — форма такая. Велено, вот и ношу.
А сам думаю: хоть бы не узнали, хоть бы не узнали! Узнают — моментом в расход пустят, цацкаться не будут, их время подпирает.
На мне был надет черный простой френч, одежда по тем временам международная. Ордена я носил только по торжественным случаям, так что костюм мой выдать меня не мог. Выдать меня могли только усы. К тому времени они получили уже широкую известность.
…Как-то однажды, в один из приездов в Конармию Михаила Ивановича Калинина, застал он меня поутру бреющим голову «под Котовского». Я до того только что тифом переболел, меня обрили, и какое-то время я в таком виде продолжал ходить.
Наблюдает Михаил Иванович эту процедуру, а я ему и говорю:
— Усы мне сбрить, что ли?
— И не смейте даже думать, Семен Михайлович. Усы ваши — это народное достояние. — Очень хозяйственный человек был Михаил Иванович.
— А убьют тебя, — поддержал его Ворошилов, — и будешь ты в гробу лежать баба бабой.
— Тю на тебя, чего придумал, — ответил я, но усы брить не стал. Мы их чуть позже того происшествия, о котором я рассказываю, наказали. Нам с Фрунзе какой-то занятный патрон бойцы притащили, мы такого и не видели.
— Распотрошим? — говорит Фрунзе.
— А то как же.
Распотрошили. Пулю вынули, порох высыпали на стол.
— Простой или бездымный? — гадает Михаил Васильевич.
— Проверим. — И, идиот старый, наклонился с папироской в зубах и сунул ее в порох.
Право, если господь хочет наказать, он ума лишает. Порох пыхнул, пол-уса как не бывало.
— Бездымный, — констатировал Фрунзе. — Тот дым, что был, — он от уса. Глаза целы? — и хохочет, такой-сякой, потому что уже видит, что глаза целы, но половины народного достояния и в помине нет.
Нашли мы какие-то ржавые овечьи ножницы, и ими Фрунзе в муках отпилил мне остатки былой красоты…
Но в ту симферопольскую ночь усы были еще на месте, и эта мужская гордость грозила мне выйти боком.
— Что вам от меня надо? — канючил я. — Хватаете людей ни за́ что, ни про́ что.
— При штабе какого полка служишь? — спросил капитан.
— Девятнадцатый кавполк, — продолжал я затягивать время и посчитал свой ответ очень хитроумным — полк под номером девятнадцать был и у нас и у белых. Я начинал уже понимать, что белый отряд, видимо, совершенно не представлял себе боевой обстановки, если решился идти через Симферополь. Значит, можно с ними поговорить и построже и погромче — может быть, на звук голосов кто из наших выйдет. Да только никто не выходил.
— Что за манера хватать людей на улице, — выламывался я. — Пошли в комендатуру, разберемся.
— Хватит языком молоть, — озлился капитан и пнул меня ногой в плечо. — А ну иди!
И повели по улице, стеснив конями с двух сторон. Это мне совсем не понравилось. Однако иду, делать нечего. Никогда не предполагал, что так бесславно, по-дурацки сочтутся мои дни.
Начал потихоньку оглядываться, прикидывать обстановку.
— Вы регулярная часть или как? — спрашиваю негромко правого конвоира, рыжего, в смушковой кубанке.
— Теперь сам леший не разберет. Да тебе-то к чему? Сейчас за город выведем и хлопнем.
— А кто командир?
— Капитан Орлов. Больно ты любопытный. Сам-то кто будешь?
— Так сказал уже — писарь. И что вы в меня вцепились, дался я вам?
— Топай, топай, — рыгочет. — Приказано расстрелять, раз ты красный, значит, расстреляем.
Тут я понимаю, что все они выпивши, дух вокруг них стойкий держался и вместе с ними двигался за город. Терять мне было нечего. Как-никак девятизарядный парабеллум в кармане. Надо было только выбрать удобное место и с толком пустить его в дело. Это место я и присматривал.
Начинало светать, тускло светили редкие фонари, и кое-что уже можно было разглядеть. Впереди овраг, через него мосток переброшен. Ага, тот самый, через который ехали утром. Овраг глубиною метра два — два с половиной. Подходяще. Тут я и дам стрекача — через перила в овраг и тягу. По оврагу конем не проедешь, придется слезать — уже выигрыш во времени. Да и долго искать меня — себе дороже: теперь у белых на такое роскошество времени нет. Так что, глядишь, и получится.
Орлов покрикивал время от времени, отдавал распоряжения. Вот в какой-то переулок завернула тачанка, затарахтела на колдобинах, потом отделилась группа кавалеристов, свернула на соседнюю улицу, на которой слышалось какое-то движение. Раздались крики, поднялась стрельба и смолкла.
Меня неласково толкнули в спину, пришлось ускорить шаг. И, скажу я вам, очень мне не нравилось, как мой левый страж себя вел: что-то очень пристально он меня разглядывал. И так посмотрит, и этак.
Правильно не нравилось. Смотрю, дал он лошади шпоры и к Орлову. А мосточек с овражком все ближе и ближе.
Конвоир с капитаном шепчутся, я напрягся, вслушиваться стал — точно! Мою фамилию произносят. Правую руку просто силой воли сдерживаю, чтобы в карман за парабеллумом не полезла: рано себя обнаруживать. Прямо сразу так тебе Орлов и поверит, что командармы по ночам в одиночестве шастают и в руки легко даются. И правда. Орлов головой мотает — недоверие выражает. А этот гад долдонит свое.
Смотрю, капитан коня придерживает, дает мне себя нагнать. Приставляет мне к виску дуло нагана, такое прохладное, твердое, и говорит:
— А ты, случаем, не Буденный?
— Еще чего не хватало, — отвечаю. — Писарь я, — стою на своем. — Свое дело знаю, за чужое не берусь.
А дуло так приятно холодит висок. А овражек — вот он, вот он, дорогой мой.
— Был бы ты Буденный, я бы тебя отпустил. Храбрых не бью. Так все-таки?
Сейчас, думаю, жди, признаюсь. И это будут мои последние слова на этом свете. И так уже хорошего дурака свалял — мало не будет.
— Не заставляйте меня на себя наговаривать, — прикидываюсь казанским сиротою. — Что я, Лжедмитрий какой-нибудь? Сами подумайте: зачем Буденному бродить ночью по городу? Чего ему прежде своих частей в город лезть?
«И действительно, чего? — сам себя спрашиваю. — Вот и получил, торопыга». Складно так рассуждается. Видно, дуло нагана, приставленное к виску, очень способствует прочищению мозгов.
Орлов легонько толкнул мою голову револьвером системы Нагана и приказал своим:
— Обыщите его!
Трое спрыгнули с лошадей и ринулись ко мне.
«Теперь или никогда!» — скомандовал я себе и, чтобы сместить внимание Орлова с моей так подведшей меня башки, быстро выхватил из кармана и протянул ему золотые часы — подарок ВЦИК, врученный мне Михаилом Ивановичем Калининым, который разделял мнение Ворошилова, что в гробу лучше лежать не баба бабой, а мужик мужиком. И дело к тому шло.
— Вот все, что у меня есть, возьмите!
Орлов машинально протянул за часами руку, что и требовалось, и также механически стал выискивать вокруг себя наиболее освещенное место, чтобы разглядеть их. На это я и рассчитывал. В ту же секунду я отпрянул от его нагана, одновременно выхватывая парабеллум, и выстрелил почти в упор.
Капитан на мое движение среагировал моментально — война есть война, она дает людям совершенно непригодный для мирной жизни опыт, но учит их выживать в сражении, — он мигом пригнулся к седлу и выстрелил сам. Да я ведь тоже опытный вояка — одновременно с выстрелом шарахнулся в сторону (пуля угодила в спешившегося беляка) и, нырнув под голову лошади Орлова, кинулся в черную пустоту оврага. Вскочил как на пружинах и, ломая бурьян, бросился в темноту. Захлопали выстрелы, засвистели пули. Я слышал, как ломились за мной бандиты. Невидимый в темноте, я получил возможность осмотреться. За мной с обнаженными клинками бежали четверо. Тогда я неторопливо, прицельно открыл по ним огонь. Попадали. Бежать дальше по ночному, заваленному всяким хламом оврагу было небезопасно. Во-первых, я не знал, куда он меня выведет. Во-вторых, по свободным проулкам с двух его сторон меня было нетрудно нагнать и сверху пристрелить. Поэтому я выбрался из оврага и побежал вдоль забора, шедшего по краю. И самым моим большим желанием было махнуть за эту ограду, потому что на ее фоне я стал различим и поэтому уязвим.
