Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
— Тогда мне останется одно: объявить войну, — решительно заявил Балатьев.
— Вы и так уж ее объявили. Схлестнетесь — несдобровать вам. Душевно говорю.
— Но ведь и я не лыком шит.
Придя в цех на другое утро, Балатьев обнаружил, что злополучный паспорт выдран из книги, переписан заново и вместо подписи Кроханова, размашистой и ясной, в нем стояла такая замысловатая закорючка, какую и опытному криминалисту не разгадать. Вызвал с площадки Акима Ивановича.
— Чьи художества?
Обер-мастер растерянно заморгал.
— Н-не знаю, право…
— Но все-таки можно установить, кто брал книгу?
Всякие фокусы с отчетностью допускались на заводе. Бывало, плавку в журнал сегодняшним днем не записывали, чтоб завтрашним числилась; бывало, записывали невыпущенную, когда к плану металла не хватало; было однажды, что на целую неделю вперед залезли, когда месячный план вытаскивали, не было только, чтоб документ подменили так бесстыдно.
Аким Иванович передвинул кепку на затылок, круговыми движениями пальцев потер лоб, собираясь с мыслями.
— А кто скажет, ежели даже видел? Люди за место зубами держатся. Это у вас из города в город легко, все одно что с квартиры на квартиру. А тут? Сбывай дом и скотину за бесценок и лети в белый свет. И кто знает, сгодишься ты на новом заводе или переучиваться придется.
— Значит, любую подлость терпи, любой подлости потворствуй. Так?
Пристыженный обер-мастер оттянул кепку на глаза, прикрыв их как щитком.
— Это от характера. Кто терпит и потворствует, а кто и не потворствует.
Незамысловатая философия рассердила Балатьева. В Донбассе он сталкивался с людьми, вникающими во все события цеховой жизни, активно влияющими на них. Попробуй там начальник цеха допустить незаконные действия — ему такое пропишут, что второй раз не захочет. А здесь создавалось впечатление, что если власть имущий даже паровой котел прикажет вниз трубой поставить — поставят: всякая власть от бога.
— А вы? У вас какой характер? — Балатьев не сумел приглушить раздражения. — Подлаживаться, угождать, не говорить ни «да», ни «нет» — мое, мол, дело маленькое. Это же слюнтяйство!
Спокойно посмотрев начальнику в глаза, Аким Иванович так же спокойно ответствовал:
— Вы что, поп, чтоб меня исповедовать? Или следователь, чтоб допрос снимать? — Взглянул в окно, покачал головой. — Опять завалку остановили, лошадей кормят.
Балатьев тоже посмотрел в окно.
— Да неужели, черт побери, нельзя их в разное время кормить?
— Не-е, — благодушно отозвался Аким Иванович, довольный тем, что удалось переключить гнев начальника с себя на заведенный распорядок. — Они время свое знают. Начнут одну кормить — другая возить перестает, не сдвинешь с места хоть ты что. А вороная — так та, стерва, на дыбки сразу и зубы скалит, как собака, попробуй подойди.
Поздно вечером, передавая по телефону сведения о работе за сутки начальнику планового отдела Бесову, тертому и истертому жизнью человеку, ко всему равнодушному и ничему не удивляющемуся, Балатьев попросил, чтоб в графе «Простой печей» тот записал: «Один час лошади обедали». Очень хотелось ему, чтобы о необычном простое узнал начальник Главуралмета, хотя уверенности в том, что Бесов оставит запись в таком виде, не было.
Однако запись дошла без исправления. Об этом Балатьев на другой день узнал от Светланы.
— Ну и заварили вы кашу, Николай свет Сергеевич! — Девушка захлебывалась от восторга. — Начальник главка распсиховался и такую взбучку устроил Кроханову по телефону… Выскочил он из кабинета красный, как мухомор, и на рысях на конный двор.
С этого дня печи из-за лошадей больше не простаивали. На время кормления, если это совпадало с завалкой, приводили подменных лошадей, и те возили вагонетки, пока дежурные не спеша жевали овес. Теперь они работали по девять часов, правда не все. Вороная, например, твердо усвоив распорядок, по-прежнему выходила из конюшни только по заводскому гудку, а среди смены ее ни кнутом, ни уговорами вытащить было невозможно. Она скалила зубы, норовила укусить, если же это не помогало, брыкалась и забивалась в угол, где подойти к ней было и не с руки, и опасно.
6
Трудно работать, когда за тобой неусыпно следят, с нетерпением ждут промахов, а еще больше — ошибок. Кроханов постоянно держал Балатьева под прицелом, фиксируя все его действия, и раздувал всякое, даже незначительное происшествие до размеров катастрофы. Ушибла работница палец на газогенераторе — и на селекторном совещании директор разделывал Балатьева под орех, да так ретиво, будто в этом был виноват он и только он. Засим следовали выводы, тоже безапелляционные: начальнику цеха не дороги люди, о них он не беспокоится и вообще ни о чем не беспокоится. А если с лошадью случалось что-нибудь — а с ними часто что-либо случалось: то ногу оцарапает о железо, то удерет от зазевавшегося коногона, — Кроханов пускался в такой «анализ» лошадиной психологии, разводил на эту тему такую мерихлюндию, будто был рожден на конном дворе, вскормлен молоком кобылицы и проводил с лошадьми дни и ночи напролет.
— Лошадь — животная умная, она все понимает, только что не говорит, — абсолютно серьезно поучал он, упиваясь своим красноречием. — И к ней подход надлежащий иметь надо. Одна к ласке чувствительная, другую требуется в строгости содержать, но не перегавкивать — скотина тоже до времени терпение имеет. И самое главное, всех их любить надо, как любили свою жену тогда, когда она невестой была, знать, что ей ндравится, а что нет, конюхов подбирать по соответствию ее норова и характера. Обозлили вороную сызмальства — теперь маются с ней и будут маяться до конца ее жизни, оттого как лошадь она сильная, работящая, старания примерного. Списать ее — все равно что зазря уволить хорошего работника.
Он изрекал эти сентенции с таким запалом, будто говорил о чем-то значительном, проблемном. Страсть безудержно разглагольствовать на лошадиную тему раздражала всех, да что поделать — терпели, старались не слушать или слушали вполуха.
Если б вот так да о людях! О людях от Кроханова никто ничего хорошего не слышал.
В Макеевке, где одна доменная печь давала чугуна больше, чем шестьдесят старых уральских домен, селекторное совещание продолжалось не более часа; на Магнитке, где объем производства был еще больше, — пятьдесят минут; здесь же совещания затягивались — в зависимости от настроения Кроханова — до двух часов. А толку что? Сидят начальники отделов в кабинете директора, начальники цехов в своих конторках, подремывают себе потихоньку вдали от бдительного ока, и каждый просыпается лишь тогда, когда услышит свою фамилию, и то если услышит.
Фамилия начальника
