Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина
Прибежал Володя из магазина, а я, как сидел у стола на табуретке, руки — в карманах, так и сижу. «Огонек» и не тронул. При Володе уже взглянул на обложку. Вижу — девушка нарисована, красивая, на обложках всегда красивых рисуют, улыбается, зубы крепкие показывает. Захотелось мне кому-нибудь рассказать, что решил жить по-новому. Посмотрел на Володю, он как раз пряники из пакета доставал, мятных пряников купил. Нет, думаю, не поймет. Жизнь у него ясная, прямая. А у этой девушки? И сам не знаю, почему подумалось мне, что она бы поняла. Улыбается. А какая у ней жизнь? Не вся, поди, из улыбок. Да и у Володи, если взять. Со стороны кажется все ладно, а по-настоящему разобраться — кто его знает, тоже, небось попадались на дороге булыжники.
Он налил чаю, хлеб поставил, масло, пряники. Сидим, пьем, беседуем. Я, сам не знаю с чего, разговорился. Стал ему рассказывать, как чижей ловил. Это когда; еще в школе учился. Ловил и продавал. А у Володи раньше голуби были, он мне — про голубей.
Ребячьи, в общем, разговоры завели. Совсем не о том, о чем думали. Уж не знаю, что он в мыслях держал, скорее всего, соображал, как надо мною свое шефство получше выполнить, а я думал о том, как жить. Сам про голубей слушаю, а сам думаю. И решил в школу идти. Вспомнилось мне, как в первом классе да во втором учился, я тогда хорошо учился, это уж потом разленился, и почудилось, словно опять маленьким стал. Приду, сяду за парту, буду задачки решать. «Рагозин, ты решил?» «Решил». «Молодец».
Посидели мы, еще о чем-то поговорили, и я пошел домой. И в тот же вечер попросил у матери денег на учебники.
22
Николай помолчал, отчего-то вздохнул, провел рукой по волосам.
— Теперь вот на курсы шоферов поступаю. И радуюсь, и боюсь. Вы мне скажите, Вера Андреевна, всегда в мыслях лучше выходит, чем в жизни, или нет? Нет? Бывает жизнь красивее мечты? Ну, это вряд ли.
Тогда у меня вышло плохо. Пришел первого сентября в школу, в пятый класс. Я уже два года учился в пятом. Один раз остался на второй год, а второй раз бросил в середине зимы. Теперь начал в третий.
Никто мне не обрадовался. Ни ребятишки, ни учителя. Ребятишки маленькие, до плеча мне, а иные и того меньше, побаиваются. Кто-то слыхал, как меня на улице Моряком звали, и здесь стали. Ребята в перемену кричат: «Моряк, в каких морях плавал?» А девчонки соберутся кучкой и поют: «Ты, моряк, красивый сам собою…»
Им весело. А мне — нет. Не люблю, когда надо мной смеются. В перемену поймал двух мальчишек, взял за шкирки, как щенят. «Если, — говорю, — еще будете меня Моряком звать, — таких надаю… Поняли?» И стукнул их лбами. Вроде не сильно стукнул, а шишки набухли. Учительница приходит на урок, видит — ребята с рогами. «В чем дело?» Те молчат. Потом один придумал: с лестницы упал. А Лидка Шаповалова, бойкая такая девчонка, встала и звонким своим голоском: «Ирина Ивановна, это их Рагозин лбами стукнул».
Учительница на меня уставилась злыми глазами. «Рагозин? Я так и знала. Чего еще можно ожидать от такого хулигана?» И вызвала меня к доске. Что-то про существительные спрашивала. Первое склонение, второе склонение. А я этих склонений сроду не мог запомнить. Начал врать какую-то ерунду.
— Не учил?
— Учил.
— Почему же не знаешь?
— Не запоминается.
— Садись, два.
А в перемену позвала меня в учительскую, к завучу. «Павел Михайлович, я вам говорила, что Рагозин не будет учиться. Он совершенно не готовит уроков. Мало того, еще избивает малышей».
Если бы не завуч, я бы в тот же день из школы ушел. А завуч — пожилой, инвалид Отечественной войны, на протезе ходит — не стал ее слушать. «Вы идите, Ирина Ивановна, а мы тут поговорим, разберемся».
Остались мы в кабинете вдвоем. Он смотрит на меня и молчит. А глаза такие усталые, грустные. Потом говорит:
— Ну, рассказывай.
И я сказал правду. За что мальчишек стукнул. И что склонения не запоминаются — хоть школу из-за них бросай.
Он покачал головой.
— Как же не запоминаются? Вот, смотри.
Подвинул к себе бумажку, написал два существительных, потом еще два. Стал мне объяснять.
— Понял?
— Понял.
И не соврал ведь я, правда, понял.
— Ну вот, а ты школу хотел из-за такого пустяка бросать. Разве можно так просто сдаваться? Так будешь всегда с трудной дороги на легкую сворачивать — далеко не уйдешь.
И опять помолчал.
— А мальчишек зря побил. Ты большой, так веди себя по-солидному. Да еще вот что… Скажи-ка мне: всерьез пришел учиться? За ум взялся или по другой какой причине, время провести сел за марту?
— Всерьез.
— Я так и думал. Тогда работай как следует. Я с Ириной Ивановной поговорю, чтобы помогла тебе по русскому языку.
Не знаю, как он там поговорил, но, верно, стала Ирина Ивановна заниматься со мной дополнительно. Останемся после уроков, правила мне объясняет, диктанты пишем. Когда «а» писать, когда «о», безударные гласные и вообще разное там по грамматике. «Никто, никакой» — «ни» вместе. Кое-что запомнил все-таки. Ирина Ивановна похваливает меня. «Прежде ты по двадцать ошибок делал в диктанте, а теперь — по двенадцать. Сдвиги есть». Сдвиги! А у самой в глазах — презрение. «Дурак ты, думает, дурак, еще я тут после уроков должна с тобой сидеть». Как узнал, что думала? А видно. Сразу видно, от души человек говорит или так…
В общем, за двенадцать ошибок оценка такая же, как за двадцать — единица. А по истории — двойка. И по арифметике тоже. Хотя Мария Михайловна мне помогала, все равно — двойка.
Просчитался я. Самого себя не знал, когда пошел в школу. Ленивый стал, отвык учиться. Приду домой — на улицу тянет. А тут еще Борька с Эдиком явятся: «Айда, погоду посмотрим». И шатаемся по городу до поздней ночи. Утром возьму книжку, а мне будто кто шепчет: «Брось, сегодня не спросят». И верно, думаю, на черта каждый день учить, если спрашивают раз в четверть!
А самое главное — скучно мне было в школе. Я и по годам не маленький, а если по жизни взять, так жизнь меня еще старше сделала. С ребятами мне неинтересно. В перышки играть начнут, или спор какой пустой затеют, или загадки примутся отгадывать. А на уроке тоже не лучше. «В двух ящиках было двадцать
