Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина
Я не виновата. Разве я не старалась сделать все, что в моих силах? С Эдиком, правда, работала меньше. Но ведь он учится, за него отвечает школа. У него отец инженер. И мать сидит дома, может следить за парнем. Теперь с Нилова-папы соскочит спесь. То не хотел разговаривать, а тут прибежал в детскую комнату белый, как известка.
Почему я больше всех волнуюсь за Николая? Сколько раз я уговаривала его сдать финку. «У меня нет». И вот чем это кончилось.
А Борис? Если он попадет в колонию, то не станет там лучше. Он очень трудно поддается хорошему влиянию. Равнодушен к себе и ко всему на свете. Честь и совесть для него пустые слова, как и для его папаши. Если уж судить, так следовало бы судить их вместе. Отца и сына. Отец формально не виноват. А на самом деле виноват больше Бориса. Это он сделал Бориса преступником.
Николай с детства обижен на жизнь. Как он тогда сказал: «Не у всех бывают отцы». И мать никогда не была с ним ласкова. В школе его считали хулиганом и лентяем. А парнишке всего пятнадцать лет. То, что он совершил, — преступление. Но мы, взрослые, — и его неизвестный отец, и мать, и учителя, и… да, наверное, и я — мы тоже виноваты перед ним. Его будут судить. А мы будем сидеть и слушать. «Гражданка Орлова, что вы можете сказать о Николае Рагозине?»
Да, что я могу сказать? Я верила в него. В последнее время я его даже полюбила. Казалось, что он тоже привязался ко мне. А он пошел за Петькой Зубаревым. Хотя ребята не сознаются, но это он послал их на преступление. Наверняка он.
Все-таки надо спать. Уже светает. Скоро идти на работу, а я еще не сомкнула глаз. Это часы мешают мне своим тиканьем. Остановить их?..
Петька Зубарев оказался сильнее меня. Довел-таки ребят до тюрьмы. А я не сумела найти дороги к ним. Я ничего не добилась.
Нет, это неправда. Кое-чего я добилась. Коля изменился. И Борис тоже. А Эдик — он и не был таким уж плохим. Если бы не этот случай… Почему я решила кончить борьбу, сдаться? Разговаривая с полковником, я чувствовала себя увереннее. А теперь не знаю, что делать. Когда человек остается один, он всегда кажется себе слабее, чем на самом деле.
Ничего не получается. Хочу здраво, последовательно все обдумать и решить, а мысли путаются, скачут. Ведь я привыкла к этим мальчишкам. Мне больно за них. И эта боль не дает спокойно размышлять. И полковник… ничего не посоветовал. «Давай решать». А сам предоставил решать мне одной. Отдал в мои руки три человеческих судьбы. Не три — больше. Мать Николая… Каково ей будет, если посадят сына? И Нилов… Высокомерный эгоист, но все-таки жалко его. Вот отца Бориса не жалко ни капельки. Мать — да, а его нет.
«Судите их». Стоит мне сказать завтра полковнику эти два слова, и будет суд. Ребят отправят в колонию, а лейтенант милиции Орлова будет другим мальчишкам говорить о том, как надо себя вести. Бесполезные слова. Или нет? Или не такие уж бесполезные? Кто скажет, топталась я на месте или шла вперед? Может быть, пройдена большая часть пути, и осталось совсем немного. Один шаг, два, три — и Коля станет честным человеком. Борис возненавидит Петьку Зубарева. И Эдик скажет: «Спасибо вам, Вера Андреевна…»
Нет, мне не решить одной. «Иди к людям». Это вы говорили мне, товарищ полковник: иди к людям. Я пойду к Марии Михайловне. Поговорю с Володей. Снова встречусь с родителями мальчишек. Потому что ведь мне ничего не добиться одной. Это наше общее поражение. И победа, если она придет, будет общей.
Я пойду к ним. И после этого скажу полковнику да или нет.
20
Она вошла в мой кабинет совсем не так, как в первый раз, когда требовала отправить сына в колонию. Робко шагнула в дверь и остановилась, словно была в чем-то виновата. И в лице ее заметно было это ощущение виновности, но только чуть-чуть, а преобладающим на этом худощавом, преждевременно постаревшем лице было выражение умиления и тихого счастья.
— Проходите, Анна Васильевна, садитесь, — пригласила я.
Она прошла, опустилась на диван, негромко сказала:
— Денег попросил на учебники. Колька-то.
— Неужели?
Николай пойдет в школу. Сам решил. Я как-то говорила с ним об учебе, но он только усмехнулся. «В пятнадцать лет? В пятый класс?» А теперь собирается в школу. Значит, не ошиблись мы с полковником, решив не передавать дела в суд. Родители мальчишек вернули женщинам отнятые у них деньги, а ребята остались на свободе. Они заметно присмирели, часто заходят в детскую комнату даже без вызова. И вот Коля собирается учиться.
— Что же, Анна Васильевна, на учебники надо дать.
— Господи, да разве ж я об этом. Да как же не дать! Вера Андреевна, дорогая ты моя, неужто мой Колька будет, как все?
— Будет, Анна Васильевна. И лучше иных будет. Он неглупый парень.
— Мало сама себя сына не лишила. Ты мне его спасла, как тебя и благодарить, не знаю.
— Нам с вами, Анна Васильевна, еще придется с ним повозиться.
Нет, она меня не слушала. Она была слишком взволнована, ей нужно было выговориться. Я поняла это и стала молча слушать.
— Денег попросил на учебники, — снова повторила Анна Васильевна. — Мама, говорит, решил учиться. Мамой назвал. Я уж и забывать стала, когда он меня мамой-то называл. «Эй, ты! Эй, мать!» — вот тебе и вся ласка. А тут — мамой. Не думала я, рукой на него махнула, жизнь свою прокляла из-за него…
— А пожалели все-таки, когда суд грозил.
— Сын ведь, — просто ответила Рагозина.
— Анна Васильевна, Коля, конечно, изменился, но успокаиваться нам рано, за ним еще глаз да глаз нужен. Заметите что неладное — сгрубит, украдет, без спросу уйдет из дому, поздно вернется — обо всем говорите мне. И будьте с ним поласковее. А то вы ему грубость — и он тем же отвечает.
— Слова худого от меня не услышит.
— Наставить на хорошее можно ведь и без ругани, правда?
— Да как же не правда!
Радостно потрясенная переменой в сыне, она соглашалась со всем, что бы я ни сказала.
— Наведите в квартире порядок. Тогда и ему приятно будет бывать дома. И за собой следите, чтобы ему пример был.
— И то уж стараюсь. Мария Михайловна часто заходит, это же самое говорит мне.
