Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина
Петька явился не один — с Аллой Тараниной. Алла была в пестром сарафане и в тапочках на босу ногу. Густые и длинные рыжие волосы золотистой копной поднимались над ее высоким лбом, рассыпались по плечам. Эдик видел Аллу раньше, но сегодня она показалась ему необычной. Зеленоватые глаза ее глядели оживленно и вызывающе, на покрытых веснушками щеках играл румянец.
— Все купили? — спросил Петька, по-хозяйски оглядев бутылки с водкой и пивом, два стакана, хлеб, соль, огурцы и банку «тресковой печени» — своего любимого блюда. — Тогда поехали.
Он небрежно бросил пиджак, указал на него своей спутнице и, когда Алла села, опустился рядом на траву.
— Наливай, Колька.
За недостатком посуды выпили по очереди. Сначала Петька с Аллой, потом остальные. С аппетитом принялись за скудную закуску.
Вокруг росла полынь. Эдик, неосторожно размявший в руке один кустик, теперь не мог есть — и огурцы, и хлеб отдавали полынной горечью. Сквозь молодые березки невдалеке виднелась река, можно было пойти и вымыть руки, но от тепла и водки Эдик совсем обессилел. Пьяный дурман обволакивал его, все вокруг сделалось неустойчивым и смутным. Глухо звучал голос Борьки Таранина. Николай куда-то пропал.
А рыжая Алла сидит тут, близко, можно протянуть руку и потрогать ее волосы. Она позволит. Петька без всякого стеснения обнимает ее за талию, прижимается к груди. Алла визгливо смеется и смотрит на Эдика своими зелеными глазами. Необычно смотрит, нахально. Эдик чувствует себя храбрым. Почему Петьке можно обнимать Аллу, а ему нельзя?
— Алла, иди сюда, — говорит Эдик.
Все смеются. Алла хохочет, закинув голову и показывая ровные красивые зубы. Петька кривит рот в улыбке, щурится на Эдика, как на глупого щенка. Эдик чувствует вдруг, как в нем поднимается ненависть к Петьке. Он ненавидит его красивое лицо, его стройную фигуру, его обросшие шерстью руки, обнимающие Аллу.
— Ты дурак! — кричит Эдик, хватая пустую бутылку и яростно замахиваясь.
Николай выхватил у него бутылку, отбросил куда-то в траву. Тогда Эдик встал и пошел на Петьку, намереваясь схватиться врукопашную. Борис протянул руку, чтобы удержать его, но Петька властно окликнул:
— Не тронь!
Он сидел все так же неподвижно, обхватив левой рукой Аллу, только ноздри тонкого носа шевелились, точно Петька чуял запах какого-то лакомого блюда. Когда Эдик, сделав короткий, но довольно извилистый переход, оказался рядом с Петькой, тот резко вскочил.
— Драться хочешь?
— Драться, — подтвердил Эдик.
— На!
И, прежде чем Эдик успел что-либо сообразить, Петька ткнул его в лицо костлявым кулаком. Эдик упал. Из носа и разбитой губы потекла кровь. Не замечая ничего, весь переполненный злобой к обидчику, Эдик поднялся и снова пошел на Петьку. Но и вторая попытка окончилась столь же печально. От бессильной ярости Эдик заплакал, размазывая ладонями кровь и слезы.
— Дай ему пива, — брезгливо проговорил Петька.
Эдик скоро заснул, и пирушка продолжалась без него.
У Бориса водка всегда вызывала неуемную говорливость. В такие минуты он чувствовал себя умным человеком, способным рассуждать о чем угодно.
Бориса никто не слушал. Петька что-то тихо говорил на ухо своей подружке. Николай одиноко лежал в стороне, посасывая травинку и глядя сквозь листву берез на голубое небо. Где-то в кустах звонко и неутомимо чирикала птичка. Николай не замечал ни хриплого голоса Бориса, ни визгливого хихиканья Аллы. Ему казалось, что только чистое беззаботное пение пичужки нарушает тишину березовой рощи. Удивительное чувство покоя охватило Николая. Он ни о чем не думал, просто лежал в траве, бессознательно впитывая в себя прелесть тихо колеблющейся над головой листвы, и этого далекого неба, и птичьего щебетания, и полынного запаха.
Резкий голос Петьки прервал его бездумное полузабытье.
— Ты что, задрых с открытыми глазами?
— Чего тебе? — неприязненно отозвался Николай.
— Пойдем, что ли.
— Иди, я не пойду.
— Вольному — воля. Мы с Алкой уходим.
Борис вдруг решил проявить свою опеку над Аллой.
— Алка, не ходи, — потребовал он.
— Заткнись, — одернул его Петька.
— Алка, скажу отцу.
— Дурак, я же домой иду.
— Ясно? Домой идет, — прищурившись, захохотал Петька.
— Будешь потом плакать, — в упор глядя на сестру, предостерег ее Борис.
— Не твое дело, — дерзко отозвалась она.
Петька и Алла ушли. Борис сидел угрюмый, молчал. Потом прямо через горлышко выпил из бутылки остатки водки.
Николаю очень хотелось снова испытать то светлое чувство, которое владело им еще недавно. Но оно не возвращалось. Пичужка умолкла. Было слышно лишь храпение пьяного Эдика. На небо наползли серые тучки, и листва берез померкла.
— Пойдем, Борька, — проговорил Николай, поднимаясь. — Жрать охота.
— Надо было хоть хлеба побольше купить, а ты на пиво обжаднел.
— Пиво допить надо — не выбрасывать же.
— А с этим как? — Борис кивнул на Эдика.
— Будить придется.
Николай взял две пустых бутылки, сходил к реке, принес воды и принялся лить ее на голову Эдику. Этим испытанным способом удалось привести его в чувство. Чтобы не пропало даром добро, Эдику выпоили почти бутылку «Жигулевского». Но с пива Эдика опять развезло, и друзья с трудом поставили его на ноги.
Тащить Эдика под руки при двадцатипятиградусной жаре, да еще когда собственные ноги ступают не совсем твердо, не доставляло Борису с Николаем ни малейшего удовольствия. Однако они мужественно выполняли свой долг по отношению к товарищу, лишь награждая его время от времени нелестными эпитетами. В ответ тот мычал что-то нечленораздельное. Эдик, несомненно, был бы благополучно доставлен до дому, но этому помешало не предусмотренное друзьями обстоятельство.
17
Молодая колхозница, которую Николай заставил молчать, пригрозив ножом, всю дорогу от места ограбления до деревни бежала бегом, то и дело оглядываясь. Она всегда ходила с базара одна или с матерью, как в этот раз, и ей в голову не приходило бояться кого-то на знакомой с детства дороге. Но теперь, после пережитого, ее невольно преследовал страх, под каждым кустом чудился бандит и слышались шаги сзади. Ей жаль было денег (Николай отнял у нее около ста рублей), и мучило сомнение: говорить или не говорить мужу, не убьют ли ее бандиты, как грозились, если она скажет?
Но в деревне, когда уже
