Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Как ни плакали ребята, как ни уговаривали ее остаться, как ни уверяли, что никакая другая не заменит им ее, Парзилат была неумолима.
И аульчане видели, как по осеннему солнцу прошла по улице Парзилат — Синее утро. А за ней Гамид. За Гамидом — Наби. За Наби — Махач. За Махачем — Хамав. За Хамавом — Чаран. За Чараном — Мурад. А в самом хвосте плелся убитый горем Хапиз.
Тяжелые мысли мучили его: видно, плохо он воспитал старшего сына, любимого сына, которым так гордился. А глядя на него, собьются с пути и младшие. Эх, Мирза, Мирза, что ты сделал с отцом, словно пойманный вор, плетется он сейчас по аулу. Как посмотреть в глаза аульчанам? Как держать ответ перед памятью покойной жены?
Майсарат чуть не упала в обморок, когда вся процессия остановилась у нее на пороге. «Нет, — с отчаянием подумала она, — теперь от них избавит только смерть».
К тому же все шестеро братьев заявили, что тоже намерены остаться здесь, со своей сестрой. И бедному Хапизу стоило большого труда увести всю эту взлохмаченную орущую братию. Что они решили на семейном совете, Парзилат так и не узнала. Только вечером Хапиз снова появился в доме Майсарат. Он просил, ни о чем не расспрашивая его, дать ему внуков на полчаса, И не знала Парзилат, что в тот же вечер все шестеро братьев во главе с отцом, бережно прижимающим к груди троих внуков, молча и угрожающе, как заряженные орудия, встали на пороге дома, где жила соперница.
Черноглазая красавица даже вскрикнула, увидев такой мощный отряд. Никто не произнес ни слова. Шла молчаливая перестрелка грозными взглядами братьев и — растерянного — Мирзы. Конечно, перевес был на стороне большинства. Мирза так и забегал глазами, словно искал, в какую щель юркнуть. Но в ухоженном доме красавицы не было щелей. И провалиться сквозь пол он, к сожалению, не мог, хотя и очень бы хотел этого.
Хапиз сунул ему в руки детей. Близнецы, как по заказу, заорали.
— Твои, — только и сказал Хапиз.
— Все трое? — удивился Мирза.
Сыновья продолжали кричать: они требовали пищи.
— Что же ты стоишь, корми своих сыновей. Не видишь разве, что они голодные, — сказал Хапиз.
— Но я-я-я не у-у-умею, — стал заикаться Мирза.
— Не умеешь — задуши. За эту красавицу можно и детей убить.
— Я ничего не знала, — зарыдала красавица.
Но никто не обратил на нее внимания.
Не прошло и получаса, как вся мужская процессия, к которой теперь прибавился и Мирза, снова пересекла аул, только в обратном направлении, и вошла в ворота Майсарат.
— Ай, бедная Майсарат, до какого она дожила позора. Так и ходят туда-сюда, так и ходят.
— Ой, несчастная Парзилат, несчастные ее дети. Таскают их взад-вперед, как кули с мукой.
А через несколько дней те же соседки со своих крыш с одобрением смотрели на веранду Хапиза, где опять шумела и горланила вся семья в полном составе. А в самом солнечном углу стояли три колыбели, похожие друг на друга, как три семечка из одной тыквы.
А еще спустя месяц сама Парзилат — Синее утро, быстрая и звонкоголосая, перепрыгивала с крыши на крышу, сзывая свое звено. И по всему аулу летел ее молодой голос: «Ну-ка, девочки, выходите на гумно! Хватит спать! Кто встанет на заре — тому и достанется ярочка».
Пока Заира рассказывала мне эту удивительную историю из жизни, за другим концом стола тоже собрались рассказчик и слушатели. Судя по взрывам смеха, которые то и дело раздавались оттуда, эта история в отличие от нашей была очень смешной.
Рассказывал Магомед, муж Ашакодо. Сухой, жилистый, с живыми, выразительными движениями, изображая героев в лицах.
— Ну, сел на своего конька! — шепнула мне Заира. — Давай послушаем. Он рассказывает о своем отце, известном на всю Аварию шубоделе.
Я прислушалась.
— Шубу он примерял заказчику два-три раза, — гудел голос Магомеда. Каждую фразу он сопровождал выразительным жестом. — Он никогда не кроил две шубы враз, считая большим грехом не только перепутать шкурку одного заказчика со шкуркой другого, но даже спутать хотя бы одну волосинку. И потому, скроив одну шубу, он своей рукой собирал все отходы, завязывал их в платочек и арабским языком писал на нем имя хозяина. Платочек этот он вешал на гвоздь на балконе, чтобы сразу же, как только заказчик придет на примерку, отдать ему.
А честен был! Лишнего не брал — даже копейки. Зато и никому не шил даром: будь то брат или сват.
Сколько было шуб — столько и заказчиков. Сколько заказчиков — столько разных характеров. Один так тебя благодарит, словно ты ему задаром да из своего материала сшил шубу. А другой подозрительно осматривает каждый шов, то снимет, то наденет, то потянет за полу, то накрутит мех на палец. Всем своим видом он как бы говорил: «Сомневаюсь, мои ли это шкурки? Уж не подменил ли ты их? Да все ли положил?» При этом он так вздыхал, а слова так застревали в горле, словно он костью подавился — ни проглотить, ни выплюнуть. И на Сайпудина бросает такие взгляды, будто тот ему должен с позапрошлого года две тысячи рублей, да все не возвращает.
Сначала я слушала из вежливости. Но постепенно рассказ Магомеда стал увлекать меня.
— И вот, — продолжал Магомед, — как-то пришел один из таких заказчиков. Пол летнего дня отнял он у Сайпудина. То шуба не так широка, как бы он хотел. А он хотел бы, сидя на годекане, обернуть ее вокруг себя два раза. То шуба не так длинна, как бы он хотел. А он хотел бы, сидя в мечети, завернуть ноги в ее подол.
И хотя Сайпудин был портным, а портному нужно иметь большой запас терпения, он не выдержал, потому что больше всего ненавидел, когда ему не доверяли. Итак, терпение Сайпудина лопнуло. Но он был не тот человек, который позволит себе вступить в перепалку с заказчиком, ибо Сайпудин очень уважал себя и считал ниже своего достоинства вступать в спор с недостойным. Этому же он учил своих шестерых сыновей и единственную дочь. «Если тебя пытаются рассердить, — наставлял он, — не поддавайся. Призадумайся, с какой целью это делают, и пусть без повода с твоей стороны у них развяжутся языки».
