Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
После этой укоризненной речи Сайпудин молча углубился в работу и больше уже не проронил ни слова. Так заказчик и ушел ни с чем.
И Магомед оглядел гостей победоносным взглядом, словно это он сам поступил так умно и справедливо.
— Когда мне было семнадцать, — мечтательно произнесла Ашакодо, — его отец, дай ему аллах самый цветущий уголок рая, был самым известным портным. Однажды мой отец пошел к нему заказывать шубу и взял меня с собой…
— Лучше бы не брал, — буркнул Магомед.
— На что ты намекаешь, дорогой? Разойтись никогда не поздно, — отпарировала Ашакодо.
«Какие забавные, какие милые старики, — думала я. — Сколько в них жизненной силы. Какое неиссякаемое жизнелюбие. Ведь обоим давно перевалило за сто, а ведут себя так, словно самое светлое еще впереди. Вот бы научиться у них не суетиться, не ворчать, не огорчаться по пустякам, не замечать давящей тяжести годов».
Было уже за полночь, когда разошлись гости.
Я попросила Заиру постелить мне на крыше. Так давно этого не было в моей жизни: длинного знойного просторного дня с запахами трав, пыли, овечьих шкур, коровьего помета…
И холодной черной звездной ночи, когда засыпаешь на крыше под теплой буркой, а кажется, что летишь куда-то вместе с Млечным Путем, увлекающим тебя за собой.
Конечно, тетя Умужат и тетя Шумайсат тоже пожелали спать на крыше. И вот туда поволокли шубы, одеяла, матрасы, подушки, овечьи шкуры и бурки…
Вот уже все расстелено, подушки взбиты, и мои тети после некоторых препирательств по поводу того, кому из них лечь справа от меня, а кому слева, крепко спят, с головой укрытые бурками.
Спит аул. Нигде ни огонька. И после городских ночей с фонарями, освещенными витринами, чьими-то бессонными окнами ты чувствуешь себя здесь робинзоном на необитаемом острове. Где-то далеко в горах одиноко и печально кричит филин.
Заира после переговоров с Ахмади тоже пришла спать на крышу: правда, лицо у нее было несколько виноватое.
Обхватив руками колени, она смотрит в небо. И месяц, вставший над ее головой, кажется короной в ее черных кудрявых волосах.
— Не спится? — спрашиваю я шепотом.
— Может, это нехорошо, что я ушла спать на крышу, оставила Ахмади одного, — делится Заира своими сомнениями. — Ашакодо меня ругала, говорит, в прежнее время муж за это выгнал бы жену.
— Она у вас строгая, — замечаю я.
— Ой, что вы! Она ужасно добрая. И так болеет за всех, особенно за женщин.
— «Когда мне было семнадцать…» — вспомнила я и засмеялась. — А за что ее так прозвали?
— Ой, разве вам не рассказали? — И Заира подтащила свой матрас поближе ко мне, к моему изголовью, так как с двух сторон меня окружали мои дорогие тети…
КОГДА МНЕ БЫЛО СЕМНАДЦАТЬ…
…в нашем ауле было столько дворов, сколько пальцев у меня на обеих руках и одной ноге. А начинался аул с вашего дома. Как сейчас помню, крыльцо просторное, как веранда. С трех сторон — солнце, с трех сторон — ветер. Дом, конечно, в один этаж. Двухэтажных и в помине не было. А и то сказать, виданное ли это дело — отрываться от земли? Кто тебя породил? Земля. Кто тебя кормит? Опять же она, землица. А куда ты уйдешь, когда пробьет твой час? Опять же в нее. Так хорошо ли это — от земли отрываться?
С этими словами старая Ашакодо входила во двор колхозника Ибрагима.
— А теперь людям все мало, — в тон ей ответила дочь Ибрагима Заира. Она училась в городе в университете и сейчас приехала домой на каникулы. — Понастроили не поймешь что, потолок одной комнаты — он же пол для другой. Ай-яй-яй! — и лукавая Заира, наизусть знающая речи Ашакодо, с притворной укоризной покачала головой.
— Слова твои чище, чем снег на вершинах, и глубже, чем пропасть Цолбок, дочь моя! — ответила польщенная Ашакодо. Она и не подозревала, что Заира поддразнивает ее.
— Спасибо, Ашакодо, что ты первая пришла к моему братцу, — и Заира ласково обняла старуху.
— Иншааллах, — воскликнула довольная Ашакодо. — Вот увидишь, он будет жить вдвое дольше, чем я. — И она выразительно подняла палец. — Наконец-то у вас появился брат. Теперь вы, как крепость, защищенная с четырех сторон. — И Ашакодо стала подниматься по лестнице на второй этаж.
Но, видимо, лестница снова навела ее на грустные размышления.
— Когда мне было семнадцать, — обиженно пробурчала она, споткнувшись о седьмую ступеньку, — никто не строил таких высоких домов. И правильно делали. Разве мало у нас гор?
А навстречу ей, сияя улыбкой, уже спешила хозяйка этого дома, старая Муслимат, мать Ибрагима и бабушка его долгожданного сына.
— Кого я вижу! Ах, повезло моему внуку! — и Муслимат чуть ли не на руках внесла Ашакодо в комнату, где на диване, обитом красным плюшем, восседала виновница торжества Умагани и кормила грудью младенца.
Ашакодо, совершая древний ритуал, приняла у нее ребенка и закружилась с ним по комнате, приговаривая:
— Салман! Ва Салман! Пусть это имя будет самым сладким у всех на устах. Пусть это имя нежностью вольется в сердца друзей и грозой разразится над врагами. Ва Салман, пусть мое зрение удвоится и станет твоим.
Муслимат, сложив на животе руки, почтительно смотрела на Ашакодо.
— Иншааллах, — проговорила она, когда Ашакодо вернула младенца матери. — Все, что ты сказала, обязательно сбудется. Ведь на семеро платков у нас только одна папаха. И душу отдать не жалко за такие пожелания! — С этими словами Муслимат набросила на плечи Ашакодо кашемировый платок, черный, с алыми розами.
— Баркала, Муслимат, — ответила Ашакодо, с достоинством принимая подарок и неторопливо оправляя платок на своих плечах, — пусть у Салмана появится столько братьев, сколько роз на этом платке.
— О, да у нас будет целая футбольная команда, — засмеялась Заира. — Боюсь, и гвоздей не хватит вешать их папахи.
— Не твоего ума дело, — сердито оборвала ее Муслимат. — Были бы головы — шапки найдутся, а уж гвозди и подавно. Чем встревать во взрослые разговоры, накрыла бы лучше на стол.
— Успею, — хихикнула Заира и уже хотела было уйти, но с порога обернулась. В ее черных глазах вспыхнули хитрые огоньки:
— Ашакодо, когда тебе было семнадцать и в нашем ауле было столько дворов, сколько пальцев у тебя на обеих руках и на одной ноге, что, тогда тоже рожали так много детей?
И
