Анна Караваева - Родина
— Вот видишь, девочка моя, как роли иногда меняются, — говорил Челищев, расхаживая по комнате. — Не я, мужчина, а вот эта слабая женщина с давней болезнью сердца была нашей опорой…
— Ну, ну… — остановила его Любовь Андреевна, смущенно отмахиваясь, но муж поймал в воздухе ее бледную руку и крепко прижал к своей груди.
— Нет, буду говорить, Любочка, буду! Пусть наша дочь гордится своей матерью. Вот она, мама наша, добрая, бесценная, спасла меня от смерти… и как она боролась за меня, она будто пронесла меня на руках сквозь все невзгоды.
— Женя! Ну перестань!
— Нет, не перестану, потому что есть причина, заставляющая меня… словом, Сонечка, твоя мама не хочет себя поберечь для нас! Вообрази, после всего пережитого она заявляет, что будет работать, таскать кирпичи, месить бетон и так далее…
— Какой может быть разговор? — решительно заявила Соня. — Теперь мы все твоя опора, мамочка! Так что пока ни о какой работе не может быть и речи. Я просто не могу тебе это позволить!
«Как они ужасно постарели, бедные, милые мои!» — думала Соня, украдкой взглядывая то на мать, то на изможденное, серое, как зола, отцовское лицо..
Ей придется еще привыкать к тому, чтобы, вместо плотного человека с пышной каштановой шевелюрой, всегда подтянутого, в безукоризненном костюме, видеть этого худого старика с поредевшими седыми волосами, потухшими глазами и нервно подергивающимися впалыми щеками. Поношенный пиджак болтался на его острых плечах, как на вешалке, мягкий воротник бумазейной рубахи хомутом лежал вокруг тонкой, сморщенной шеи. Отец все ходил и ходил по комнате, по-стариковски шаркая большими, грубо подшитыми валенками.
— Но сядь же ты, папа! Что ты все ходишь? — сказала Соня. — Сядь, ну!
— Нет, нет, я достаточно уже насиделся, вернее — належался, деточка… Меня словно так и поднимает: все бы шел куда-то, работал с утра до ночи! — и Челищев счастливо и бесшабашно замахал руками.
— Так ты и работаешь, папочка. Очистить заводскую территорию после многих бомбежек — дело не легкое.
— С первого дня, как вернулся, я стал руководить этой работой. Я пришел к командиру партизанских войск, полковнику Соколову, к нашему предгорисполкома, и предложил свои услуги. Он сказал: «Действуйте, товарищ Челищев!»
— Вот и хорошо, папочка.
— Хорошо, но…
Любовь Андреевна уже ушла, а отец с дочерью еще разговаривали. Челищев, сидя за столом, охватил голову руками и нервно взъерошил седые волосы.
— Проклинаю фашистское нашествие еще и за то, что из-за него я на два года был выключен из жизни, томился в бездействии. Природа беспощадно била меня: ревматизм — мама тебе уже рассказывала — дал осложнения на сердце, потом на легкие и даже на зрение. Одно время мне было запрещено даже читать, подумай!.. В Ташкенте ко мне относились исключительно внимательно: лечили, обо мне братски заботились… Но мне казалось, что я сохну от этого самого ужасного страдания — бездействия. Домой я вернулся ведь прямо из санатория. Хилый старик в валенках… Наш председатель Соколов вначале даже боялся утруждать меня работой. Но именно работа меня и подняла на ноги! Меня радовал каждый взмах лопаты в руках, а мама, глядя на меня, тоже радовалась и говорила: «Мы с тобой живы остались, и родной дом для детей сохранился!..»
— Родной дом… — задумчиво повторила Соня и, помолчав, сказала: — А знаешь, папа, за эти два года я привыкла, напротив, думать, что наш дом не сохранился, что он разрушен.
— И… что же ты?
— Сначала мне было грустно представлять себе, что нет нашего дома и сада.
— А потом?
— Потом я мечтала только об одном: чтобы вы все были живы, а что касается дома…
— Но все-таки, Сонечка, человеку дорог свой, так сказать, малый мир, родной уголок.
— А я думаю, папа, что у советского человека нет двух миров — если брать твое сравнение, — а есть один большой, родной дом, большой мир труда для Родины, и я в нем, и моя жизнь в нем.
— Да, ты права. И это уже философия, девочка моя, мысли взрослые… да.
— Ну, еще бы не взрослая, папочка: ведь нынче весной я вступила в партию.
— В партию?! Вот как!.. — вскинулся Челищев. — Вот как! Действительно, ты теперь взрослая личность! Давно ли ты была наша девочка с косичками…
Евгений Александрович вынул из кармана платок и растроганно вытер глаза:
— Что же, поздравляю тебя от души, доченька!.. Дай тебе бог, как говорится, всяких успехов!
ГЛАВА ВТОРАЯ
КЛЕНОВЫЙ ДОЛ
Соня проснулась поздно, — комната была залита ярким, погожим солнцем.
— Я дома, дома! — громко засмеялась Соня и, сбросив одеяло, босиком побежала навстречу матери.
— Ну, ну… сумасшедшая! Пол холодный, простудишься! — ласково заворчала Любовь Андреевна пряча что-то за спиной.
— Мамочка, что ты прячешь? Покажи, умоляю, а то я умру от любопытства! — хохотала Соня.
Вчерашние волнения и разговоры словно растаяли в ней, и только радость возвращения в родной дом владела сейчас ее беззаботной, как в детстве, душой.
— Одевайся скорей, баловница! — прикрикнула няня и шутливо замахнулась на Соню.
— Одеваюсь, одеваюсь!
Няня поставила на стол глиняный кувшин с водой, а Любовь Андреевна опустила туда большой букет кленовых веток.
— Какая прелесть! — восторженно воскликнула Соня, любуясь крупными меднокрасными листьями. — Где ты набрала таких красивых кленовых листьев, мама?
— Боже мой, да у нас в саду! Хочется на что-нибудь красочное взглянуть среди этих ободранных стен.
— А помнишь, мама, как до войны мы ездили в Кленовый дол специально за осенними букетами?
— Да, нам казалось, что настоящие клены только там.
— Нет больше Кленового дола! — вздохнула няня. — Одни пеньки торчат вместо Кленового дола!
— Нет… Кленового дола?! — пораженно вскрикнула Соня и с ужасом всплеснула руками. — Да как же это?..
— А вот так, — мрачно усмехнулась няня. — Сначала Кленовый дол от немецкого обстрела пострадал, а потом, как немцы в город ворвались…
— Няня! — прикрикнула Любовь Андреевна. — Ты забыла уговор! Перестань вспоминать это страшное время!
— Нет, нет, скажи, няня, все скажи, — просила Соня. — Что же было потом?
— Известно что… Фашисты ведь! Рубить стали наш кленовый лес, рубить зверски… Бывало сердце так и замрет, когда видишь, как на грузовиках наши милые клены везут… Понаделали немцы поганые из наших кленов сараев да складов, столбы вокруг тюрьмы поставили, а потом кресты своей солдатне стали из кленов сколачивать, — это когда партизаны начали их все крепче бить…
— Нет Кленового дола… Нет Кленового дола… — пораженно повторяла Соня.
Возвращаясь домой, Соня представляла себе разрушения в родном городе, но мысль о гибели Кленового дола никогда не приходила ей в голову. Густой лес, что с незапамятных времен красовался под городом, казался Соне вечным, как родная земля. Самые ранние воспоминания Сони были связаны с Кленовым долом, с густым шумом высоких, раскидистых деревьев.
Кленовый дол простирался за городом, с западной и северной стороны. Широким полукольцом зеленых навесов, местами до двух километров вглубь, окружал просторную долину чудесный кленовый лес. Когда несколько лет назад кто-то приезжий назвал его рощей, кленовцы обиделись: какая же это роща, это самый настоящий лес!
Поезда с запада, уже приближаясь к городу, попадали в густую тень роскошных деревьев. По сторонам железнодорожного пути, над травами и кустами, стояли высокие клены. Их пышные ветки, сплетаясь между собой, сливались в вышине в сплошные зеленые шатры, и только трепетание причудливых остроугольных теней на земле напоминало, как красивы звездообразные листья этих старых кленов. Когда поезд останавливался у семафора, пассажиры выходили из вагонов, гуляли в тени и прохладе, любуясь Кленовым долом.
Особенно хорош был Кленовый дол осенью. Вначале на зелени кленов появлялись розовые пятна, потом золотые, и клены пестрели, будто пронизанные светом радуги. Наконец, все гуще зарумяниваясь, клены багровели, и расстилался Кленовый дол, словно окруженный веселым, бездымным пламенем. Запутавшиеся между кленами березы в осенней позолоте, яркозеленые елочки, рыжие стволы и мохнатые шапки сосен, а понизу кусты калины, боярышника и акаций, вкрапливаясь в полыхание багряных кленов, горели среди них, как самоцветы. Не диво было встретить художника, а то и целую компанию пейзажистов, приехавших в Кленовый дол «на этюды».
В праздничные дни Кленовый дол шумел, как море. Весь город собирался там, для всех хватало простора, тени, ароматов и красы чудесного леса, заполоненного кленами.
Зимой не было лучше приволья для лыжников, чем Кленовый дол. Местами деревья и кусты у опушки как бы взбегали вверх, на небольшие холмы и горушки, с которых лыжники взлетали, как с трамплина. Легко-легко, как будто тебя поднимает ветром, промчишься бывало по искристому снегу до белой каменной стены, за которой начинается уже станционная территория — Кленовск-товарный.
