Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка
— Бригадир ваш на работу мне звонил. Интересовался, когда выпишут.
— Это я знаю, они приходили.
— Тонька забегала, денег просила. Но я не дал. Мало им, что ли, Сергей присылает?
— Сколько просила?
— Сто пятьдесят.
— Правильно, что не дал, — одобрила Вера Васильевна. — С нее потом год не получишь. Меньше будет шастать. Белочка-то как?
— А что ей? Бегает.
— Ты хоть гулять с ней ходил?
— А то кто же?
— От тетки писем не было?
— Нет, газеты одни. Ты уж теперь пошли Игорю что-нибудь.
— Пошлю, — согласилась Вера Васильевна, — но ты и сам мог о сыне позаботиться. Небось только и знал, что водку хлестать?
— Не болтай ногами, — сказал Виктор Степанович, что предвещало начало ссоры. — Говоришь много, разбаловали тебя там эти гадики.
— Вот-вот! Больше от тебя ничего не услышишь.
— Не приходил я к тебе разве? — спросил Виктор Степанович.
Сердиться на него бессмысленно. Разве он виноват, что такой? Теперь уж не переделаешь. Да и не хуже он других мужиков, если разобраться. Дома ее наверняка обед дожидается — сам приготовил. И посуды грязной не накопил. А куда он бутылки пустые прячет — это вообще загадка века. Глотает он их, что ли, вместе с водкой — никогда пустую не увидишь. Так же, как и полную.
А о чужих мужьях она в больнице наслушалась это ведь жуть одна. Нет, есть конечно и заботливые, под окнами дежурят, невесть чего дожидаются. Один совсем уморительный был — приходил с бутылкой и кричал: «Маша, я здесь! Я за твое здоровье пью!» — и прямо из горлышка. А ведь и такие козлы есть, что лежит женщина в больнице и не знает, остался ли у нее дом или нет его уже, есть ли ей куда возвращаться? Такой и в больницу глаз не покажет, хоть ты там и загнись десять раз.
Так что Виктор Степанович не так уж и плох, если сравнить его с окружающими. И не появись Антон Бельяминович, все было бы и вовсе хорошо, тем более что и здоровье теперь, может быть, поправится. Виктор Степанович тут ни в чем не виноват. Но вот ведь как странно получается: стоило в ее жизни чему-то хорошему появиться, как все остальное плохим сделалось. А ей самой-то лучше стало или хуже от того, что это хорошее появилось?
Вера Васильевна и в больнице думала об этом не раз, с тех пор как получила через Аркадия второе письмо. И выходило, что нет, не стало ей лучше, и болезнь, может, от всех этих переживаний обострилась так, что она чуть не умерла (тут Вера Васильевна несколько сгущала краски), но только отказаться от Крафта, от счастья, которое, кажется, и ей улыбнулось, она не может.
Не только не может, но и не подумает даже отказаться. Что же тогда есть счастье?
А все-таки сил после болезни у Веры Васильевны осталось немного. До дому-то она, уцепившись за меховую тужурку Виктора Степановича, дошла — хорошо что вторая половина дороги под гору, легче идти, и за столом посидела, чтобы его не обидеть, но потом сразу легла, благо у Виктора еще дела на работе были и он сразу после обеда убежал.
А в квартире, конечно, беспорядок, пыль везде, и пол он, наверное, ни разу не протер. Смотреть противно, а встать и убраться сил нет. Хорошо еще, что печень молчит, только общая слабость и почему-то плакать хочется. А тут еще Белочка лизаться лезет.
Часа в четыре звонок. Вера Васильевна засуетилась — вдруг Аркадий, а она, наверное, на чучело похожа, кричит: «Иду! Иду!», а сама в коридоре в зеркало вглядывается — неудобно ведь, если человек, которого Антон Бельяминович послал, ее страшилищем увидит. Только и смотреть-то ведь не на что.
Но это Анна Ивановна Шульга, жена бригадира, проведать пришла — здравствуйте, давно не виделись!
— Ты уж извини, — сказала Вера Васильевна, — не убрано у меня, только пришли.
— А мой и говорит, — сразу включилась Анна Ивановна, как будто они уже два часа на разные темы беседовали, — ты пойди посмотри, может, помочь что-нибудь нужно. Что ты, говорит, все молодым надоедаешь! Ольга тебя скоро на порог пускать не будет. Или убежит вместе с Иркой от тебя подальше. Что тогда будешь делать? И Борис за ней поедет. Тогда ты совсем одна останешься, без сына и без внучки, потому что очень надоела и лезешь со своими советами, когда тебя никто не спрашивает. Что она, говорит, без тебя борщ не сварит? Иди туда, где ты понадобиться сможешь. Каждый человек, говорит, должен на своем месте стоять. Вот ведь какой умный, а?
— Это кто? — спросила Вера Васильевна.
— Да мой! Такой умный, что всех по местам расставляет — ты туда, а ты сюда иди. Конечно, это очень легко, если сердце черствое и никого не любишь. Тогда на любом месте стоять можно, куда пошлют. А разве я им мешаю? Я же помочь хочу, у меня опыта больше. Она хороший человек, только жестокая очень. Где это видано, чтобы такого маленького ребенка уже наказывать? Кого она так воспитает? Где у тебя ведро и тряпка?
— Ты убираться хочешь?
— А зачем же я пришла? Ольга мне у них даже убираться не дает. Сама, говорит, сделаю. До сих пор злится, что я ее с работы сорвала. А как же она хотела? Тут что-нибудь одно нужно выбирать: или деньги зарабатывать, или ребеночка растить. А у меня здоровья нет, чтобы с Иркой днями сидеть, да и до пенсии еще два года работать нужно. Я что, в девяносто лет пойду стаж зарабатывать?
— В детский сад можно было отдать, — сказала Вера Васильевна и словно масла в огонь подлила.
— Ишь ты какая! — возмутилась Анна Ивановна. — Это чтобы Ирка из пневмонии не вылазила? Да мне на детсадовских детей смотреть больно, не то что свою отдать. Так только, человек, не имеющий детей, рассуждать может. Или такой жестокий, как Ольга. Я ей так и сказала: «Отдашь ребенка — бабушки у вас больше нет!» С молодыми тоже твердость нужна, чтобы не очень о себе воображали, А то думают, что если у них сил много, то и очень умные. А на самом деле кто их умными назовет, если они своего единственного ребенка не жалеют?
— Я пойду лягу, — сказала Вера Васильевна, зная, что этих рассуждений ей не переслушать. — Ведро и тряпка на кухне. Ты не бойся, я тебе заплачу за уборку!
— Да разве я из-за денег пришла? — опять закричала Анна Ивановна. — Мой говорит: иди, разрядись, тебе досуг вреден. Это он боится, что я к молодым пойду и опять с Ольгой поскандалю. А ведь сам в Ирке души не чает, только не хочет в этом признаться. А я отдувайся за его нерешительность.
— Я пойду лягу, — повторила Вера Васильевна, — ты мне крикни, если что нужно будет.
Она легла в маленькой комнате, и хотя Анна Ивановна сначала громыхала на кухне, а потом стала что-то объяснять Белочке — нашла наконец внимательную слушательницу — и тем мешала ей, Вера Васильевна подумала, что бы она написала Антону Бельяминовичу, если бы уже знала адрес. Вернее так: что она напишет, когда узнает адрес, он ведь обещал в следующем письме сообщить. А то неловко получается: он ей два таких Письма прислал (а сколько еще пропало по неизвестной причине), а она ему до сих пор ни строчки не ответила. Да еще тетку на него напустила, ну и вредная старуха, с этого момента с ней все кончено, пусть подавится своим луком.
Но существует, наверное, и телепатия, передача мыслей на расстояние. Вот она ни строчки Антону Бельяминовичу не написала, а он ей пишет так, словно все ее самые тайные мысли знает, словно знает, чем он стал для нее и что она готова по первому его слову бежать, куда он скажет, в Берлин или в Лос-Анжелос.
Можно было бы и позвонить ему — Берлин, отель «Гранд». Только что звонок? Много ли скажешь? Да и страшно вот так, вдруг, за границу звонить. Со стыда сгоришь, когда заказывать будешь. Там все будут думать: «Куда это тетка звонит? Ошиблась она, наверное. Дадим ей Оротукан или Ягодное — в самый раз будет. А то Берлин!» К тому же и застать его трудно, он там не прохлаждается, его не для того послали, чтобы он у телефона сидел и ее звонка из Магадана дожидался. Нет уж, лучше написать.
А написать тоже нелегко. Тут сразу трудности начинаются, потому что не знаешь, как обратиться, какое слово ни поставь, все не то получается. Не может же она сразу написать «дорогой» или «любимый». Значит, просто: «Здравствуйте, Антон Бельяминович»?
А дальше что? Как передать все то, что она пережила за эти две недели (подумать только, всего две недели прошло с восьмого марта, когда она получила первую открытку с индийскими слониками ручной работы!). Да и зачем все постепенно описывать? Времени-то у него, наверное, мало личные письма читать.
А если она ему только свое сегодняшнее состояние опишет, поймет ли он ее правильно? Вот, скажет, сразу и клюнула, только поманил. Может, он ее из-за этого уважать перестанет. Но ведь не дети они, чтобы в прятки играть, им, слава богу, уже не по семнадцать лет, взрослые, даже немолодые уже люди. Он это и за кокетство может расценить, если она проволочками займется — мол, не знаю, не решила еще, дайте мне подумать. О чем думать, если все ей ясно и ему тоже? Значит, так и написать: ждите, на все согласна?
