Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 1)
В главном Давлет не соврал: в самом деле пришел Степан Ильич Коломейцев.
Лю играл за воротами, когда увидел приближающегося к нему человека. На голове у незнакомца была не широкополая шляпа и не кабардинская шапка, а картуз вроде тех, какие носят русские солдаты. Лю на всякий случай приготовился дать тягу, когда вдруг человек ласково спросил его:
— Ты Лю?
Из ворот уже бежал дада Астемир. Дада и русский человек, которого Лю так было испугался, крепко обнялись.
— Лю, беги за Эльдаром. Живо! — приказал Астемир мальчику, и он побежал, гордый тем, что первым увидел русского человека. О том, что он испугался, Лю не расскажет даже Эльдару.
Выслушав его, Эльдар поспешил к дому Астемира. Лю едва поспевал за ним. Но перед самым домом Эльдар как бы несколько оробел, и это заметил даже Лю.
Да, все так и было.
— Вот Эльдар, сын Мурата, — важно сказал Астемир, когда Эльдар переступил порог. — Входи, входи, Эльдар!
— Салям алейкум, Эльдар, — приветливо произнес русский человек.
Теперь можно было его рассмотреть. И не молодой и не старый! Больше всего Лю удивили веснушки на белом лице гостя и рыжеватые, коротко подстриженные усы над губой. Воротник его рубашки под пиджаком подвязывался пестрыми шнурками с двумя мягкими, очень понравившимися Лю шариками.
Эльдар не сводил глаз с гостя, а тот оглядывал Эльдара и повторял по-русски:
— Здравствуй, здравствуй, сын Мурата… Но ты-то говоришь по-русски?
Приветливость Степана Ильича успокоила Эльдара, и он, широко улыбнувшись, ответил с душевной простотой:
— Я плохо знаю по-русски.
— Он плохо знает по-русски, — подтвердил Астемир. — Он будет учиться.
— Да, надо… Похож на отца. Ну, подойди сюда, сын Мурата, хочу обнять тебя. Мы же с тобой и по работе почти товарищи: ты ведь, кажется, кузнец, а я слесарь, оружейник и… немножко тоже кузнец.
Степан Ильич был не велик ростом, и получилось так, что скорее рослый и сильный Эльдар обнял Степана Ильича, нежели Степан Ильич Эльдара. Но не это было важно: все в семье Астемира стали свидетелями, как Эльдар встретился с человеком, на руках которого умер его отец.
А тут уж входили люди, возглавляемые Давлетом, точно дом Баташева — это вторая мечеть или, по крайней мере, обитель какого-нибудь кадия, а не жилище неугодного аллаху человека. Всех весьма заинтересовал русский мастер из Пятигорска.
С молчаливой улыбкой слушал Степан Ильич неугомонного Давлета, не отрицая, что Давлет мог в прежние времена знать его и даже отдавать ему в починку пистолеты. Больше Давлет не выведал ничего.
Степан Ильич знал еще больше, чем Астемир. Все, что говорил ему русский кунак, Астемир поспешил пересказать людям, и не было такого вопроса, на который Степан Ильич не мог бы ответить.
— Не может быть иной власти, кроме той, которая выдвинута самим народом, — утверждал Степан Ильич и осуждал действия Владикавказского войскового округа. Не соглашался он и с тем, что проповедовали младомусульмане — шариатисты, желающие сочетать верность мусульманству с революционными преобразованиями.
— Разве можно, цепляясь за старое, устроить жизнь по-новому? — спрашивал Коломейцев. — Это все равно, что послать человека в баню, а потом надеть на него грязную одежду.
Но с этим не соглашались:
— А зачем' по-новому? Разве плохо было по-старому? Всегда ли нужно менять одежду? В ношеном теплее и удобнее.
— Конечно, кое-кому было тепло. Не всем и прежде было плохо. Но согласитесь — не всем было одинаково хорошо, не все ходили в чистой одежде и ели чистую пищу. Шариат в Кабарде, если не ошибаюсь, шестьсот лет, а он все еще не умеет накормить бедняка. — И тут впервые Степан Ильич вспомнил имя Матханова: — Слышал я, Казгирей Матханов, молодой арабист, вернувшись из Стамбула, хочет оживлять шариат в Кабарде… Стоит ли?
Степан Ильич говорил не горячась, спокойно, внимательно вглядываясь в собеседников. В Шхальмивоко мало кто слыхал имя Казгирея Матханова, не все знали и о таких людях, как Буачидзе или Инал Маремканов, который тоже, подобно Степану Ильичу, оспаривал правоту князей и шариатистов.
Как-то вскользь Степан Ильич заметил:
— Интересно, что шариатист Матханов скажет Иналу о соблюдении закона кровной мести. Старики-то ваши, наверное, помнят, как Кургоко Матханов, отец Казгирея, застрелил соседа, отца Инала…
Это и в самом деле помнили многие. О дружбе Степана Ильича с сыном Касбота, однако, тут не знал еще никто, даже Астемир. Как обойдется Инал с Казгиреем, тоже мало кого интересовало, но вот вопрос, почему за шесть веков своего существования в Кабарде шариат не установил справедливости — это занимало людей. Интересовало также: как это нынче большая страна Россия управляется без царя и генералов? Имена Аральпова, Клишбиева, князя Шарданова для многих еще звучали грозно и повелительно, как основы самого шариата. Но разве, с другой стороны, не соблазнительно все то, что Степан Ильич с Астемиром говорят о новой жизни?..
Эльдар уже всей душою прилепился к Степану Ильичу, часами готов был смотреть на него, и Сарыма, как ни старалась, не умела разгадать смысл новых чувств, которые отражались в его глазах. И девушке было даже обидно, что Эльдар начинает жить как бы иной жизнью, словно меньше замечает ее.
— Эльдар, — сказал однажды Степан Ильич, — не довольно ли нам есть хлеб в этом гостеприимном доме? Не хочешь ли ты пойти со мною в Прямую Падь?
Нечего и говорить, с какой охотою отозвался Эльдар на приглашение Степана Ильича идти с ним в Прямую Падь, аул, известный по всей Кабарде. Этот аул с давних лет славился зажиточностью и красотой девушек. Прямая Падь — это знал и Эльдар — лежала почти на границе с Осетией, за Аргуданом, на берегу Уруха. Да что там! Эльдар пошел бы за Степаном Ильичом не только на край Кабарды, но и на край света.
СТАРЫЙ КУРГОКО
— Пустой дом — пещера, пустой стол — только доска, — не раз говаривал Кургоко своим сыновьям — старшему, Нашхо, темноволосому, как отец, и покладистому характером, как светловолосая мать, и младшему, Казгирею, о котором говорили: «Мать снаружи, отец внутри», — ибо светловолосый Казгирей унаследовал от отца честолюбие и твердость, благородство и сметливый ум.
Кургоко не роптал, он был доволен сыновьями. Есть кому приумножить состояние, накопленное долгим трудом. Самой же большой гордостью старика уорка был верховой конь Кабир — один из лучших в Кабарде. Не будут сыновья глупыми — оценят труд отца. Подрастут, женятся, переймут хозяйство, и тогда можно мирно доживать годы в тени мечети за столами на пирах, куда охотно зазывают Кургоко. Не худо бы, конечно, иметь и дочь: выдать девушку замуж, породниться с именитым человеком, ездить к нему в гости. Но аллах не дал дочери, — стало быть, не суждено. Да оно, может, и к лучшему! Дочь — это гостья в семье. Сегодня есть, завтра в чужом доме по вечерам моет ноги своему мужу.
Уорк Матханов радовался и красивому местоположению своего дома в Прямой Пади — на склоне холма, поросшего фруктовым садом, вблизи мечети. За Урухом, впадающим в Терек, виднелись веселые зеленые холмы Малой Кабарды, аулы и станицы.
Кургоко был доволен и соседями, особенно ближайшим — трудолюбивым Касботом. Его усадьба была рядом. Небольшой надел земли он обрабатывал сам с женою, а в страдную пору выходили на прополку или копнение всей семьей. В зимнее время занимался извозом и никогда не забывал просьбы соседей — привезти новый хомут или косу, гвозди или сосновые доски, а детишкам гостинца. Не отказывался помочь по хозяйству и соседу-уорку.
С истинным расположением приветствовали соседи друг друга и полагали так и прожить свой век — дружно, трудолюбиво и безмятежно. Судьба распорядилась иначе.
Приближался байрам, и Касбот заколол барана для жертвоприношения во славу ислама, дабы аллах не упрекнул его, не сказал, что Касбот нарушил заповедь. Все совершалось по заповеди: Касбот разделал тушу, вывалил в ведро внутренности и пошел к арыку, протекающему у подножия холма. Туша осталась висеть на суку. Касбот помыл руки, смыл кровь с одежды и обуви, отряхнулся и не спеша пошел обратно. Занес ведро в дом, перебросился двумя-тремя словами с женой, хлопотавшей у очага, вышел опять во двор. Смотрит — туши на дереве нет.
— Жена, где барашек?
Жена, миловидная и кроткая, лишь посмотрела удивленными глазами. Побежали к дереву, к плетню, позвали соседа, но и он не мог сказать, куда девалась туша. На примятой траве нашли следы крови. Следы привели за сарай, и все объяснилось: огромный дворовый пес, до отвала наевшись баранины, пытался закопать остатки туши впрок.
— Ах ты песья пасть! Собака среди собак!
Вспыливший Касбот побежал домой и возвратился с винтовкой в руках. Касбот перепрыгнул через плетень, но собака спряталась в яме под сапеткой[14]. Касбот выхватил из плетня кол и начал острием бить животное. Пес визжал, скулил, но из укрытия не выходил.
