Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 2)

ВЕРШИНЫ НЕ СПЯТ

роман

(Окончание)

Книга вторая

ЗЕЛЁНЫЙ ПОЛУМЕСЯЦ

Зеленый полумесяц в начале

весны — предвозвестник урожайного лета.

Народная мудрость

Часть первая

БУМАГА ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

В первые дни первой весенней луны председатель аулсовета Нахо Воронов принимал экзамены.

Незнакомое слово «экзамен» принес в аул ученик бурунской школы-интерната, сын Астемира Баташева.

Лю окончил школу в родном ауле у отца и теперь учился в новой школе в Бурунах, а его старший брат, Тембот, — второе лезвие одного и того же кинжала, — тот теперь учился в Москве, в военной школе.

Лю был пареньком не только шустрым, но и трудолюбивым. Во время весенних каникул он не бездельничал. Разумеется, прежде всего он помогал своей матери Думасаре по хозяйству, но, кроме того, Лю выполнял важное задание от комсомола: обучал грамоте несколько человек взрослых. Это было дело не шуточное, и оно называлось особым словом «ликбез». Немало хлопот принесло это дело, но, как говорится, что посеешь, то и пожнешь, — теперь наступило приятное время: Лю снимал жатву.

Да, нелегкое было это дело, начатое по всей Кабарде. Не легче, чем коллективизация или постройка агрогорода. Культармейцев обливали кипятком, натравливали на них собак, а то и встречали у ворот железными вилами. Старались отобрать у комсомольцев и уничтожить буквари, тетради, карандаши. Все эти трудности были знакомы и Лю, но сейчас осталась главная забота — заставить сдать экзамен старую строптивую ученицу, знахарку-старуху Чачу. Уж и намучился с ней Лю! Чего только он не придумывал, какими способами не старался заинтересовать ее! Сначала носил картинки и плакаты, но старуха не пожелала развешивать у себя изображения живых существ; на том свете эти картинки пожалуются аллаху: вот, дескать, изобразили, а жизни не дали. Лю не спорил. Он терпеливо продолжал свое дело. Терпению он научился у отца. Астемир не раз говорил: «Зажигаешь свет, можно и руки опалить» Лю редко видел отца. Да и когда его увидишь, если отец вставал рано — еще не брезжил рассвет, — брал фонарь и уходил. Отец днем учил детей, а вечером взрослых. Часто ликбез превращался в митинг. Люди задавали вопросы, на которые не всегда легко ответить. А то говорили Астемиру:

—  Не буквами пахать. Ты лучше растолкуй, кто будет пахать, если все возьмутся не за плуг, а за карандаш.

Случалось, озлобленные люди выхватывали даже кинжалы. Лю не раз видел: отец идет с фонарем в руке, а за ним шагает мать с винтовкой за спиной, идет и приговаривает:

—  Кинжал и карандаш никогда не подружатся. Клянусь аллахом, если кто-нибудь осмелится поднять на Астемира кинжал, блеск выстрела будет последним светом в глазах негодяя.

Пример отца и матери укреплял волю сына, Лю тоже не уступал Чаче.

Перед возвращением в школу Лю нужно было получить документ (вот еще новое словечко!) особой важности: председатель должен скрепить своею печатью справку о том, что задание по ликбезу Лю выполнил успешно.

Вот для чего несколько дней подряд Нахо вызывал людей, которых обучал Лю, и спрашивал:

—  Как пишется буква «а»? На что она похожа?

Лучший из учеников Лю, старый Исхак, ответил на это:

—  Буква «а» изображает крышу.

Ясно, что он говорил о заглавной букве «А», но некоторые не соглашались, имея в виду строчную букву «а», и сравнивали ее с сидящей кошкой. Дескать, кошка сидит и отбросила в сторону хвост.

Нахо оставался доволен.

—  Иди. Ты знаешь.

Ничего не скажешь, Нахо не рисковал углубляться дальше в дебри знаний, он сам еще плохо усвоил вновь принятый в Кабарде латинский алфавит, он не решался даже произнести вслух новое слово «экзамен».

Тем не менее шесть учеников Лю были опрошены. Оставалась седьмая ученица, старуха Чача, и тут заело.

Упрямство старухи усиливалось ее озлобленностью. Нахо не только отобрал у нее бак, приспособленный для самогоноварения, но еще требовал уплатить два рубля — один рубль штрафа и один рубль какого-то самообложения. Еще не родился, однако, человек, способный получить у Чачи ни с того ни с сего два рубля.

Вот и судите, что получилось! Лю нужно уезжать, он нетерпеливо ждет справку от Нахо. А эти два человека — Нахо и Чача — не столько говорят о деле, сколько молчат, сидя друг перед другом. Кто кого перемолчит? Слава аллаху, Нахо тоже не из сговорчивых. Другие седобородые ученики давно уже ушли со двора председателя со своими бумажками, в которых писалось, что такой-то и такой-то действительно прошел грамоту у культармейца Лю, сына Астемира. Никто не говорил: «Ликвидировал неграмотность». Легче было усвоить все тридцать две буквы, изображающие слова на бумаге, чем выговорить слово «ликвидировал», или «экзамен», или такие слова, как «алфавит», «агрогород», «коллективизация», «культфронт». Слова «смычка», или «кулак», или «середняк» — эти слова усваивались легче.

Вероятно, никогда в прежние времена грамота не требовалась так настоятельно, как теперь. Этого долго не хотела понять Чача, сколько ни носил Лю картинок и плакатов, сколько ни обещал отдать ей эти плакаты для завертывания целебных трав. Но однажды она спросила:

—    Сколько букв надо знать, чтобы написать жалобу?

—    Какую жалобу?

—    Любую жалобу. Я хочу написать жалобу.

—    На кого ты хочешь жаловаться?

—    Ну, это не твоего короткого носа дело. Твое дело, мальчишка, учить писать, а кто на кого пишет — это не твое дело.

Лю ответил, что нужно знать тридцать две буквы.

—  Значит, по одной букве в день, — прикинула Чача.

Хорошо ли, плохо ли она выучила буквы, но теперь опять заупрямилась. Сначала она наотрез отказалась идти в аулсовет.

—  Пусть лучше мои ноги отсохнут, не переступлю я порог большевистского старшины.

По старинке Чача называла председателей аулсовета старшинами. Она утверждала, что разница между старшиной в прежние времена и председателем Советской власти только в том, что старшина брал за самогоноварение тем же самогоном, а Нахо сверх этого еще забирает бак, трубки, которые так трудно достать, да еще требует какой-то штраф. Неужели все старшины-председатели Советской власти затем только приходят в дом, чтобы штрафовать Чачу? Почему не взять им в толк, что ни одна знахарка не может обойтись без первача, на котором настаивают травы? Покупать русскую водку не по карману. «Нет, не пойду я к Нахо. С тех пор как большевики, по их же словам, принесли Советскую власть на своих плечах, нет людям покоя!» — так еще вчера кричала Чача. И вот все-таки Лю слышит после долгого молчания в доме аулсовета скрипучий голос Чачи. Нахо спросил ее, умеет ли она писать слово «шипс»[1], и Чача говорит:

—  Зачем мне писать слово «шипс» или слово «ляпс»[2], я хочу писать жалобу.

—  На кого же ты хочешь писать жалобу? Лю холодеет. Вдруг Чача так и брякнет:

«На тебя хочу писать, на безмозглого большевистского старшину. Неужели ты не можешь взять себе в толк, что знахарка настаивает лекарства на перваче. Что я буду делать, если меня позовет лечить Инал?»

Вот сейчас так и выпалит все это старуха Чача, и тогда прощай свидетельство, не выдаст его Нахо...

И тут Лю проснулся.

—  Вставай, Лю, вставай, — будила его нана Думасара, — пора тебе идти к Нахо за справкой.

Голоса Чачи и Нахо, споры с Чачей — все это, оказывается, только снилось. И Лю в первый раз в жизни пожалел, что он слышит голос матери. Лучше бы слышать, как Чача соглашается отвечать на экзамене.

Но так или иначе, нужно было торопиться. До обеда надо успеть в Буруны, а еще попрощаться с Тиной.

Лю без рубашки побежал к арыку, протекавшему через сад. Думасара с удовольствием проводила глазами сына. Она видела, как окреп Лю — и вырос, и окреп.

По ту сторону арыка столпились соседские ребятишки, выгонявшие коров в стадо. Они ждали, что вот-вот прибежит сюда Лю и начнет диковинно дергаться то руками, то ногами. Лю не смущала эта толпа любопытных, смешки и язвительные словечки. «Лю хочет стать таким силачом, как Аюб, — говорили в его защиту другие, более серьезные мальчики. — Он нагоняет в мускулы силу».

Лю уже знал, что нет на свете таких вещей, о которых все люди думали бы одинаково, и нередко одних огорчает то, что может смешить других, нередко одни осуждают то же самое, что хвалят другие. Вот хотя бы тот же агрогород — одни хвалят, другие ругают почем зря.

Весело перекинувшись словами со сверстниками и освежившись в мутной холодной воде арыка, Лю помчался через сады и огороды к Чаче, — может, все-таки удастся уговорить ее? Но Чачи дома не было, соседка сказала, что старуха пошла в аулсовет. Вот уж действительно сон в руку!