Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

— Нет!

Ей хотелось и смеяться и плакать одновременно. Если бы он сердился на нее, она не чувствовала бы се­бя такой виноватой. Если бы он обнял ее, она все за­была бы. Но он смешно суетился, пытаясь наскоро на­вести порядок на столе, — бумаги разлетались, книги падали. Махнув рукой, он оставил все как есть и расте­рянно сел напротив нее.

— Это такая гадость, что все надулись, — сказала Аня. — Я не могла не прийти и не сказать вам, что мне — стыдно за себя и за всех. Я думала, вы расстроены...

— А чего же мне расстраиваться? — удивился он. — Я же прав!

Она не знала, что еще сказать ему и что ей теперь делать.

— Зачем у вас глобус?

— А почему ему не быть? Он от мамы остался. Я люблю крутить его.

Он крутанул глобус, тот со скрипом дважды обер­нулся вокруг оси и снова застыл, показывая Ане лазур­но-голубой океан с точками островов и пересекающими­ся пунктирными линиями основных транспортных пу­тей.

— Иногда увидишь какое-нибудь название — и до того оно тебя будоражит! Остров Три-ни-дад. Я его со­всем не представляю себе. Мимо него не проходит ни один из соблазнительных рейсов; Монтевидео—Марсель, 21 день; Генуя — Буэнос-Айрес, 19 дней. Он даже ни­чей, по глобусу. И почему их два? Вон там, повыше, другой Тринидад, английский. В самом центре скреще­ния морских путей — на Каракас, на Панамский канал, на Марсель, на Пернамбуко, на саму Огненную Землю! Впрочем, сейчас оба Тринидада, наверно, американские.

Он улыбнулся Ане и предложил так, как будто это может сбыться завтра:

— Давайте как-нибудь поедем путешествовать?

— Давайте, — сказала Аня. И додумала вслух: — Как странно, что я не поняла этого раньше. Ну, конеч­но, вы совсем не расстроились, и у вас прекрасный аппе­тит, и спать вы будете, как младенец.

— Я вам все-таки налью чаю, ладно? Я и в самом деле голоден, а мне одному неловко.

Он включил электрический чайник и начал шарить на полках.

— Где-то у меня второй стакан. Вы не смейтесь, я бываю отличным хозяином, я только подзапустил все за последнее время.

Он нашел стакан и подозрительно осмотрел его на свет. Аня отобрала стакан, сполоснула, поискала поло­тенце, засмеялась:

— Бог с вами, наливайте так. Моя бабушка всегда говорила, что нет ничего чище воды.

— Я не знал, что вы придете, Аня. Я бы пригото­вился.

Он быстро глянул на нее и тотчас отвел взгляд.

— Аня, но это будет скоро... по-настоящему?

Она молча кивнула, и он увидел это, хотя и не смот­рел как будто в ее сторону. Оба медленно отхлебывали чай.

— А если говорить совсем правду, — вдруг сказал он, — то поначалу я действительно расстроился. И оби­делся.

Он встал, решительно надел пиджак и потянул Аню за руки.

— Значит, вы одобрили?

— Да.

— Очень?..

Их губы встретились, и на долгие мгновения все, что занимало и волновало их, перестало существовать.

— А теперь пошли, — рывком отстраняясь, сказал Полозов. — Я вас провожу. Уже второй час, а мне надо в цех к шести. И черт его знает, что еще выкинет Люби­мов. Были вы дома? Видели его? Закатит, чего доброго, болезнь на неделю, вот и крутись за него.

— Так вы не провожайте. Ложитесь.

— Немножко-то можно?

Они вышли на улицу. Ночь была светлей, чем ка­залось из освещенной комнаты, — даже не ночь, а ран­нее-раннее утро. И этой удивительной белой ночи, по­хожей на утро, не было никакого дела до того, когда надо вставать двум людям, заблудившимся в знакомом переулке, и надо ли им вообще спать. И до здравого смысла ей не было никакого дела — она была беззвуч­на и все-таки умудрилась нашептывать им, что расста­ваться нельзя, что расставаться жаль и, может быть, прекраснее уже не будет ночи.

— Вернемся, Аня.

— Нет. И ты иди. У тебя завтра такой день.

Они опять оказались под старинными сводами на уг­лу переулка, где было сумрачно и тихо и терялось пред­ставление о времени.

— Аня, вернемся.

— Нет!

— Почему?

— Потому, что я не могу сегодня, когда я шла к те­бе признаваться... когда смотрела на тебя, как винова­тая, снизу вверх...

— Ты все еще помнишь? И хочешь наоборот — смотреть сверху вниз?

— Не шути. Это серьезно.

— Мы, наверно, будем много ссориться, по-смешно­му и страшно серьезно.

— Наверно.

— Скорее бы, Аня. Я буду уступчив до предела воз­можного. Только не теперь... Когда ты придешь, Аня?

— В субботу.

— Ой, как долго!

— Алеша! За эти дни тебе надо сдать машину.

— Знаешь, машина и ты для меня совсем не одно и то же.

— Очень рада, но машину-то сдавать тебе!

— Ну, беги. Я не пойду дальше. Ничего?

Алеша, эта арка — самое славное место во всем городе.

— Мы здесь прибьем мемориальную доску в день золотой свадьбы. Золотая — это сколько?

— Кажется, пятьдесят. Или двадцать пять. Не знаю.

— Слышишь, Аня, где-то бьют часы. Два.

— Я побегу. Пусти меня.

— Ты не боишься одна?

— Нет.

Она оторвалась от него и пошла быстро, не огляды­ваясь. И не прямо домой, а переулками — на набереж­ную канала, туда, где над водою свешивали свои поник­шие ветви старые ивы.

Кто-то легко вскрикнул на другом берегу канала. Шепот и смех долетали до слуха Ани. «Потонет» — «Не потонет!» — «Плывет…»

Белый бумажный кораблик, или птица, или, быть мо­жет, оброненный белый цветок скользил по тусклой, почти бесцветной воде, важно поворачиваясь и выплы­вая на середину канала, где чуть поблескивали струи более сильного течения.

— В субботу, — вслух сказала Аня и на минуту при­крыла глаза, таким ярким, жданным и все же неожи­данным представилось ей ее счастье. Открыв глаза, она сразу нашла белый кораблик — он победно плыл, пока­чиваясь на уносившей его струе. А те двое, плечо к пле­чу, следили за ним, перегибаясь через решетку. «В суб­боту...»

8

— На большом посту и маленькая ошибка становит­ся крупной.

Это сказал Немиров. Сказал, отхлебнул кофе и по­глядел на Диденко:

— А Любимов совершил к тому же не маленькую ошибку. И даже не одну, а две.

Диденко вопросительно вскинул глаза — две?

— Да, две. Когда руководитель, совершив ошибку, «заболевает», чтобы не расплачиваться за нее, он сам себе отрезает путь к ее исправлению.

В директорской столовой было пусто. Только из-за стен доносился далекий, никогда не затихающий рокот большого завода да из соседней комнаты чуть просачи­валась музыка, передаваемая по радио, — буфетчица приглушила ее, чтобы не мешать важному разговору. А что разговор важный, она поняла с первой минуты, ко­гда Диденко, поздоровавшись с директором, что-то спро­сил, а Григорий Петрович вдруг с яростью закричал: «Сниму, и пусть проваливает!»

Потом голоса стали мирными и задумчивыми. Буфет­чица подала две яичницы и два кофе, ушла в буфетную и прикрыла дверь.

Диденко допил кофе и закурил.

— Что ж, в период освоения Любимов был неплох, — сказал он. — Даже хорош. Качество, технологическую дисциплину, отработку процесса — это он вытянул. Зна­ний и опыта у него не отнимешь. Но как только пере­шли к новому этапу — к развороту производства, к пер­спективе большого увеличения программы... Кто тут нужен? Человек прогрессивный, не закоснелый в старых традициях... Человек, я бы сказал, с новой точкой зре­ния.

Он внимательно посмотрел на директора и подска­зал:

— Пожалуй, лучше Полозова не найдешь?

Григорий Петрович промолчал, только чуть дрогнули и сжались губы. Встал, прошелся по комнате и делови­то заговорил о том, что надо хорошо обдумать, чтобы не сделать новой ошибки, пусть пока Полозов заканчивает вторую турбину, присмотримся к нему... кандидатуры могут найтись и посильнее... для турбинного не жаль снять лучшего начальника из другого цеха — например, из инструментального...

— Да! — горячо воскликнул он. — Из любого цеха перекину в турбинный! Надо только взвесить, кто луч­ше всех!

За его горячностью скрывалось желание уйти от об­суждения кандидатуры Полозова, и Диденко уловил это.

— В цехе доверяют Полозову, — осторожно дока­зывал он. — История с ротором очень повысила его ав­торитет. Знаешь, такие вещи рождают настоящее уваже­ние — не служебное, не формальное, а вот такое… че­ловеческое, что ли.

Да, — коротко согласился Немиров. И заговорил о другом.

Они вместе вышли из столовой, на лестнице расста­лись. Уже отойдя, Диденко быстро повернулся к дирек­тору:

— А Любимова куда?

Немиров сделал презрительный и гневный жест:

— На все четыре стороны!

Этот человек, которого он так долго защищал и от­стаивал, вызывал у него теперь приступы ярости. Он как бы воплощал в себе все то, от чего Немиров старал­ся освободиться. А когда Любимов, наделав глупостей с этим ротором, к тому же еще спрятался от ответствен­ности, — Григорий Петрович как бы перечеркнул его и потерял к нему всякий интерес.