Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Немиров пришел в цех улыбающийся, оживленный, еще ничего не зная о случившемся, — должно быть, хотел приветствовать гостей и вместе с ними полюбоваться балансировкой ротора.
— Почему мне не доложили? — минуту спустя кричал он Полозову. — Где начальник цеха? Немедленно позовите его сюда! Черт знает что, отменили — и в кусты!
Алексей сдержанно сказал:
— Георгий Семенович к вам, наверное, и пошел. А командование в цехе передал мне.
Директор фыркнул и начал недоброжелательно и придирчиво расспрашивать, что предпринято для изготовления новой втулки. Предложение Пакулина, видимо, обрадовало его, но он был слишком раздосадован, чтобы высказать одобрение чему бы то ни было. В середине разговора он вдруг заметил в дальнем углу цеха непонятную ему возню с ротором первой турбины — ротор снова устанавливали на стойки.
— А там что такое?
Гаршин выдвинулся вперед и не без злорадства объяснил:
— Георгий Семенович нашел возможным... чтоб избежать срыва плана... временно... Но товарищ Полозов воспротивился. Из принципиальных соображений.
Директор промолчал, но всем показалось, что с его губ слетело ругательство. Борьба чувств ясно отражалась на его лице, и всем было понятно, что это не сулит ничего доброго заместителю начальника цеха. С минуту длилось тягостное молчание. Наконец Григорий Петрович произнес сдавленным от злости голосом:
— Обманывать государство никому не позволено, и заместитель начальника цеха поступил правильно.
Он с ненавистью взглянул на Полозова и приказал:
— Разыщите и приведите ко мне Любимова!
Не обращая больше внимания ни на Полозова, ни на Гаршина, он направился к гостям и дружеским жестом пригласил их вместе продолжить осмотр цеха.
Гаршин ринулся за директором и гостями, а Полозов постоял, кусая губы, и побрел к телефону.
Вспоминая, каким одиноким он выглядел в ту минуту, Аня не понимала, как она могла остаться в стороне, почему она тогда не побежала за ним следом, не сказала: ты прав! Не сказала: люблю больше, чем когда бы то ни было! Если можешь — прости.
Она вздрогнула, услыхав шаги. Неужели Алексей?
Но это был Диденко.
Аня встала, чтобы он мог прочитать текст обращения.
— Сама придумала? — спросил Диденко, одобрив текст.
— Да. Полозов велел выставить к утру.
— Что ж, правильно... — Он вздохнул и карандашом поправил неровно начерченную букву. — Д-да, — проговорил он, — вот как получилось... Значит, если бы не Полозов, вы все так и пошли бы на жульничество?
— Не знаю, как все. Я, Николай Гаврилович, во всяком случае виновата и смягчать свою вину не хочу. Сгоряча я даже не подумала, жульничество это или просто... Ну, не хотелось этого, провала, ведь теперь цех…
Диденко взял кисть, обмакнул ее в банку с краской и ловко выкрасил одну букву.
— Д-да, — снова протянул он. — Завтра термисты с утра зашевелятся. Пожалуй, брака от них вы больше не получите. А как думаешь, товарищ Карцева, если бы ротор сегодня подменили — могли бы пристыдить термистов таким плакатом? Зато как оживились бы все те, кто непрочь прикинуть процентик выполнения да кто хлопочет о своей славе больше, чем о деле!
Аня отобрала у него кисть, так как кисть повисла в воздухе и краска капала на холст. Заливая букву, она сказала:
— Я ведь понимаю, Николай Гаврилович.
И немного погодя спросила:
— Полозов в цехе?
— Полозова я домой отправил. В порядке партийной дисциплины. Со втулкой все работы налажены. Ефим Кузьмич присмотрит. А Полозову теперь покрутиться придется немало. Любимов-то слег.
— Слег?!
— Ага. Звонили ему, жена говорит — сердце. Знаешь, есть такой хороший способ уйти от ответственности: в кроватку и полотенце на голову — умираю! А по-моему, — с гневом добавил Диденко, — по-моему, если что случилось и ты виноват или, наоборот, прав, но не признан, — сперва додерись, исправь, ответь, а потом и в кроватку можно.
Через минуту он сказал:
— Ну, я пошел. А ты, товарищ культпроп, подумай и с народом поговори, не стесняйся поговорить откровенно, как есть. Нервничают сегодня люди. Между прочим, и на Полозова косятся. Потому что обидно — цех-то в прорыве! А только злость пройдет, страсти остынут— и останется уважение и, если хочешь, даже признательность. Как думаешь, что говорили бы потом в цехе? После того как турбину сдали, гостей проводили? Сказали бы — не социалистическое обязательство, а очковтирательство! Коммунисты о новом отношении к труду да к государству болтают, а сами вон что делают! Правильно? То-то! И еще представь себе, о чем шипел бы такой гусь, как Белянкин, как похохатывал бы Торжуев. И как бы товарищ Карцева завтра объяснила с точки зрения коммунистической морали эту махинацию с ротором комсомольцам, молодежи, вашему знаменитому Кешке Степанову хотя бы? А? Ну, будь здорова!
К ночи она закончила плакат, проследила за тем, как рабочие установили его на самом видном месте у проходной, и побрела домой. Войдя в прихожую, она со злобой услыхала спорящие голоса Любимовых, — ну, конечно, никакого припадка, просто решил отвертеться от неприятной ответственности!
— А я тебе говорю — они под тебя подкапываются, и твой Полозов в первую очередь! — говорила Алла Глебовна без обычной певучести в голосе. — Ты наивен! Ты не понимаешь, — если бы Полозов был на твоем месте, он и не подумал бы возражать! А тут выскочил, чтоб тебе шпильку вставить!
— Перестань, Алла. Ну перестань, бога ради, — раздраженно и устало просил Любимов.
— Нет! — вскрикнула Алла Глебовна. — Не перестану, потому что ты интеллигентский тюфяк! Сколько раз прошу — уходи на преподавательскую работу, пока Юрий Осипович может это устроить! Пока тебя не съели!.. Тебе нужен отдых, спокойствие, ты на себя не похож. В институте...
— Много ты понимаешь! — вдруг закричал Любимов. — В институте, в институте! В институтах теперь, знаешь, тоже новые песни.
Аня усмехнулась и громко хлопнула дверью, напоминая соседям, что они не одни в квартире.
Окно в ее комнате было открыто, и теплый, но свежий воздух струился ей навстречу. Аня высунулась в окно и среди тысяч ночных огней, среди тысяч освещенных и темных человеческих жилищ ясно увидела одно, невидное глазу, — комнату в квартире 38, где один, расстроенный и угрюмый, сидит Алексей. Алексей, без которого еще вчера казалось — ей не жить. Алексей, чью любовь она сегодня, быть может, умертвила, потому что не поняла, не поддержала, потому что вложила всю нежность в просьбу поступить неблагородно, нечестно… Как же это случилось? Как она могла? «Совести у вас нет»... С каким презрением он оттолкнул ее руку!..
Воспоминание доставляло физическую боль. И от этого не уйти. Только одно было возможно и необходимо — немедленно увидеть его, признаться, что виновата, и услышать все, что он захочет сказать ей. Если конец — пусть сразу.
Не взглянув в зеркало, не сменив рабочего платья, она снова вышла из дому и почти бежала всю дорогу до знакомого дома в переулке. Разыскала номер 38 на табличке у входа, взбежала по лестнице, позвонила. Она ждала, что Алексей откроет сам и холодно спросит: «Вы? Зачем?» Открыла незнакомая женщина в халате, с удивлением и любопытством оглядела Аню.
— Мне к товарищу Полозову. С завода. Очень срочно. Он не спит?
— Нет, наверное. Только что выходил, — неохотно ответила женщина и указала, куда идти.
Забыв постучать, Аня толкнула дверь и вошла. Вошла, прикрыла за собою дверь и прижалась к ней спиной, не зная, что же еще делать, раз она добежала до цели и Алексей — вот он. Не расстроенный, не угрюмый. Сидит в голубой футболке над стаканом чаю и ест булку с колбасой. Глаза его широко раскрылись от удивления.
— Аня, вы? — воскликнул он наконец, торопливо проглатывая булку. Не понять было, доволен он или раздосадован неожиданным вторжением.
В комнате было только два стула, на одном из них навалены книги, бумаги, два мятых галстука и пиджак. Алексей смахнул все это на кровать и неуклюже выставил стул на середину комнаты — для гостьи. Комната была большая и неуютная, с чересчур яркой лампой без абажура — холостяцкое жилье человека, мало бывающего дома. На рабочем столе, среди книг и беспорядочно наваленных бумаг и чертежей, почему-то стоял глобус, повернутый к Ане голубизной Тихого океана.
— Да вы садитесь, Аня. Чаю хотите?
Она ожидала всего, кроме этого неуклюжего и милого гостеприимства. Как будто ничего не произошло. Как будто он не крикнул ей тех слов, не оттолкнул ее с таким презрением несколько часов тому назад.
— Я пришла... Я должна вам сказать, Алеша. Мне ужасно стыдно, что я...
— Вы об этом? Да ну, что там, Аня! Впрочем, я рад, что вы пришли хотя бы из-за этого. Но у меня такой ералаш. Это потому, что не бывал дома, а дворничиха больна… Чаю налить?
