Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Валя послушалась.
Опускавшийся ротор вздрогнул, остановился и начал медленно покачиваться в воздухе, как бы удивляясь тому, что происходит внизу.
С минуту Полозов и Гаршин стояли одни. Затем они оказались в кругу зрителей, и с каждой минутой круг становился плотнее. Еще недавно никто как будто не видел и не интересовался, что там такое делают с ротором уже испытанной турбины. А сейчас все, кто только мог оторваться от работы, бежали сюда и пробивались поближе.
— Ну, в чем дело? — подавляя злость, небрежно спросил Гаршин. — Из-за чего столько пылкости?
— Этого делать нельзя! — повторил Полозов и оглянулся. Ему хотелось увидеть на лицах окружающих одобрение и сочувствие, но увидел он, как ему показалось, только любопытство.
— Жульничества я не допущу! — бледнея, сказал он и с надеждой повернулся к начальнику цеха, властно раздвигавшему толпу.
— Что за сборище? — прикрикнул Любимов. — Гудка, кажется, не было. Давайте, давайте по местам!
Как всегда сдержанно-спокойный, но с брезгливо-недовольным выражением на посеревшем лице, Любимов обратился к одному Гаршину, как бы не замечая своего заместителя:
— Почему прекращена работа?
— Работу остановил я, — четко сказал Полозов. Гаршин молчал, и Любимову пришлось заметить Полозова. Он процедил сквозь зубы:
— Пока начальник здесь я, и мои приказания…
— Я прошу вас повторить приказание, — сказал Полозов. — Я не слышал его, Георгий Семенович.
Эти слова вызвали в толпе упорно не расходившихся рабочих смешки и шепот. Повторить при рабочих приказание подменить ротор было неловко, и Любимов, утратив власть над собой, закричал визгливо и грубо:
— Прекратите беззаконие вы! Вы! Довольно я терпел! Всякий мальчишка будет меня учить!
И, обернувшись к рабочим:
— Разойдись! Работать! Распустились!
Как только он закричал, он сам понял, что становится смешон. Его ужаснули визгливые звуки собственного голоса. Сердце будто провалилось куда-то, и на мгновение Любимову стало так плохо, что он с надеждой подумал: «Вот и все... и хорошо... и ничего больше не надо...» Но тут же снова почувствовал нормальное биение сердца, устоял на ногах и понял, что припадка не будет.
Усмехаясь и переглядываясь, рабочие стали неохотно расходиться. Но даже наиболее послушные немедленно повернули назад, к группе начальников, когда раздался прерывающийся голос Анны Карцевой:
— Краснознаменцы пришли!
У входной калитки стояла группа делегатов. Охранница проверяла их пропуска, а Саша Воловик что-то объяснял им, указывая рукой на махину ротора, повисшую в вышине, — должно быть, зрелище было для гостей внушительное.
— Ну, что теперь препираться! — миролюбиво сказал Гаршин и тронул Полозова за плечо. — Брось, Алеша! Сейчас покажем балансировку, потом все прочее. Сдадим турбину с этим — и с плеч долой! А тем временем тот ротор вытянем. Я сам из цеха не уйду, пока не вытянем... А?
И всем поверилось, что так можно и нужно сделать, что именно так проще всего решить — теперь, когда делегация уже тут, когда до конца месяца осталось всего пять суток и всякое другое решение вызовет провал плана...
Смятение отразилось на лице Полозова. Он тоже смотрел на группу делегатов, которые шагали вместе с Воловиком прямо сюда.
Аня Карцева кинулась к Полозову, схватила его за руку и с мольбою прошептала:
— Алеша... вы же видите сами... ну, прошу вас... Она бессознательно вложила в этот шепот всю свою нежность. И он понял это. Он мучительно сморщился, выдернул руку и крикнул:
— Совести у вас нет! Кого обманывать? Самих себя?!
Делегаты были все ближе. Рабочие переводили взгляды с Полозова на Любимова, потом на приближавшихся краснознаменцев и снова — на Любимова: в конце концов, он же начальник, ему решать!
— Ах, так?! — багровея, вскричал Любимов. — Хорошо же! Командуйте сами, и пусть будет по-вашему. А я... я свой цех позорить не буду!
Втянув голову в плечи, он быстро миновал делегатов и ушел из цеха, с грохотом захлопнув калитку.
— Ну и расхлебывай сам! — бросил Гаршин, поспешно отходя.
Вокруг Полозова сразу стало пусто. Только Аня никуда не ушла и продолжала смотреть на Полозова, но так испуганно и робко, что не у нее было искать поддержки.
Алексей знаком отдал приказание Вале, кран заскрежетал и медленно пополз обратно, унося свой тяжеловесный груз. Алексей провел рукой по лицу, весь подтянулся и пошел навстречу делегатам.
— Здравствуйте, товарищи! — с усилием сказал он. — Не в добрый час вы к нам пришли... но что делать! Производство не игрушка. Всякое бывает.
Воловик начал их знакомить. Алексей, как в тумане, видел дружеские улыбки, рассеянно слушал и тут же забывал фамилии. Узнал знакомое имя — Ганна Поруценко, вспомнил рассказы Воловика, на секунду с любопытством вгляделся в ее лицо.
— Так что ж у вас стряслось недоброе? — спросила Ганна.
Не отвечая, Алексей позвал:
— Анна Михайловна!
Карцева рванулась на зов, но Алексей сухо приказал немедленно заказать плакат — обращение к работникам термического цеха, чтоб все знали, какую беду принес их брак общему делу выпуска турбины.
— И к утру чтоб плакат был выставлен у проходной!
Затем он повел краснознаменцев к брошенной, уже никому не нужной втулке, показал трещинки на металле и объяснил, как они опасны и как недопустим малейший брак на такой ответственной машине.
Один из делегатов сочувственно сказал:
— Да, сложное у вас дело.
А Ганна Поруценко совсем по-женски мягко добавила:
— Та вы не переживайте... Хто работал, тот знает — во всяком деле заминки случаются.
— Переживай не переживай, — уже с улыбкой сказал Полозов, — а сдача турбины дня на два-три задержится. Для вас это значения не имеет, а цеху тяжело. Срываем план.
Он чувствовал облегчение оттого, что неприятное объяснение осталось позади, и совершенно не знал, что ему теперь делать с гостями. Но гости и тут догадались: вы уж попросту, по-дружески скажите, если вам сейчас некогда, — мы ж понимаем!
— Мне действительно некогда, — признался Полозов, — но свободные люди у нас есть. Виктор Павлович! — не без злорадства позвал он. — Знакомьтесь с нашими гостями и проведите их, пожалуйста, по цеху. Покажите, расскажите, с людьми познакомьте.
Гаршин подошел надутый, неохотно начал здороваться.
— Веселей, веселей, Виктор Павлович, — посоветовал Полозов, — не первая и не последняя у нас заминка, что уж нос вешать!
И, передав заботу о гостях Гаршину, пошел заниматься тем, что сейчас было важнее всего, — втулкой.
Никогда еще он не испытывал такого странного чувства, идя по родному цеху, мимо десятков знакомых людей. Он уловил несколько восхищенных взглядов, устремленных на него, — но больше было взглядов угрюмых и недоброжелательных. Те самые люди, что недавно с насмешкой и осуждением следили за подменой одного ротора другим, что одобрительно перешептывались, когда он попросил Любимова повторить приказание, — те же люди сейчас смотрели на него с досадой. Ну кто тебя просил вмешиваться? — как бы говорили они. — Не ты отвечаешь — не тебе и краснеть. А вот теперь всем нам неприятность, и перед гостями приходится глаза опускать, вместо того чтобы принимать поздравления, и по итогам июня мы окажемся на последнем месте. Не мог ты, что ли, уйти на время, если уж ты такой принципиальный? Ведь вот Воробьев не вмешался же...
А Воробьев спешил навстречу Полозову. Вид у него был пристыженный и решительный. Он сам себе не прощал той скверной минуты, когда не посмел вмешаться так, как это сделал Полозов. Теперь он видел, что за ним следят десятки глаз, что всем интересно и важно, как встретятся Полозов и Воробьев. Он подумал даже, что следовало бы громко сказать какие-то веские слова одобрения, которые будут услышаны и, конечно, быстро разнесутся по цеху. Но он не умел нарочно придумывать подходящие слова и сделал то, что сделал бы и наедине с Полозовым, — крепко пожал его руку и шепнул:
— Молодец.
— Молодцами будем, когда турбину сдадим, — обрадованно сказал Полозов. — Что там со втулкой, Яков Андреич?
— Со втулкой налаживается, Алексей Алексеевич, — ответил Воробьев, и оба пошли заниматься делом, потому что обоим было сейчас не до рассуждений.
7
Аня Карцева ползала на коленях по холсту, краской заливая буквы: «Термисты! По вашей вине...» — и припоминала все то же, все то же — она бросилась к Алексею с этой нелепой, постыдной просьбой, а он с презрением оттолкнул ее руку и крикнул: «Совести у вас нет!»
Как он должен теперь презирать ее — он, который вел себя благородно и честно! Какой ничтожной казалась она самой себе, вспоминая, как хорош был Алексей — там, у станка, с Гаршиным и Любимовым, и с краснознаменцами, и позднее — с директором.
