Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
Николай почувствовал неловкость оттого, что так легко попался на розыгрыш. Сказал, оправдываясь:
— Отдаю вам должное, вы мастерски разыграли нас.
— Иначе я не достигла бы цели — избавить себя от тягостных объяснений. — Светлана виновато смотрела из-под ограды ресниц, боясь осуждения, прося понимания. — Намеками в таком случае не отделаешься, а доводы, если преподнести их в чистом виде, покажутся оскорбительными. Тем более ему, человеку, состоящему из одной спеси.
Характеристика, выданная Сурову дочерью, не понравилась Константину Егоровичу.
— Нашла спесивца! — возразил он. — Не спесь это, а всего-навсего защитная маска для прикрытия крайней стеснительности. Мужчины стыдятся своей стеснительности и всячески маскируют ее. Одни бравадой, другие нахальством, а он напускает на себя угрюмость или суровость, называй как хочешь. Вот кто спесив, так это Кроханов. За душой ничего, а изображает из себя мэтра. Впрочем… «Коль будешь людей ты делами честить, тебе человеком средь них не прослыть». Так что не стоит трогать Кроханова, а то как бы у Николая Сергеевича не сложилось предвзятое о нем мнение.
— Оно уже сложилось, — подхватил Николай. — И отнюдь не предвзятое. Мы с ним давно знакомы. Еще с Макеевки. — Усмехнулся. — Интересное прозвище у него было: «Кругом шишнадцать».
— Ой, до чего здорово! — вскинулась Светлана. — Он и теперь так говорит — шишнадцать! Наука не впрок пошла.
Чтобы оживить разговор, Николай рассказал, как родилось прозвище.
— Попросил как-то Кроханов у директора на хозяйственном активе «шишнадцать» тысяч на ремонт заводского гаража. «Сколько-сколько?» — переспросил директор. «Шишнадцать», — уже членораздельно повторил Кроханов. Директор и резанул на потеху собравшимся — острый был на язык: «Просите либо семнадцать, либо пятнадцать. Для шестнадцати у вас артикуляция не приспособлена. На шишнадцать можете получить шиш».
Веселый рассказ неожиданно вызвал у Константина Егоровича отрицательную реакцию.
— Что же вы, Николай Сергеевич, в таком случае к нему в подчинение приехали? На что рассчитывали? Выбрать начальника, которого не уважаешь, — значит, не уважать себя.
— Па, тебе отказывает воспитание, — бросив на отца урезонивающий взгляд, сказала Светлана.
— Тебе оно уже дважды отказало. — В голосе Константина Егоровича прозвучали строгие нотки педагога. — С Эдуардом и вот сейчас. Пока я тебя воспитываю, дочка, Николай Сергеевич тоже мне почти в сыновья годится, и я вправе спросить его: как это так получилось, что новый, растущий завод переменил на старый, умирающий?
Константин Егорович явно пытался дознаться, что за человек его гость, и Николай растерялся, не зная, как поступить. Лгать зазорно, да и все равно правда всплывет наружу, а рассказывать всю подноготную унизительно и ни к чему. Кто поймет, что бывает такое состояние, когда все равно куда и кем ехать? А если и поймет, то воспримет как непростительное для мужчины слабодушие. Решил спрятаться за цитату:
— Хотите… «знать, откуда я? Куда я еду? Я тот же, что и был и буду весь мой век: не скот, не дерево, не раб, но человек».
— Радищевым, дорогой мой, не прикроетесь, хотя нам, шкрабам, и приятно, что его цитируют. — Константин Егорович заметно помягчел, но гостя в покое не оставил. — А все же как совместить ваш приезд сюда с мнением о Кроханове?
Николаю стало не по себе от настойчивого прощупывания его особы, но отмалчиваться было неудобно, и он сказал опять-таки уклончиво:
— Такие грамотеи у нас не столь уж редки, а что касается его духовной немощи… Это не его вина — его беда. Приходится мириться. — Уходя от невзначай возникшего разговора, спросил: — Ваша семья давно в Чермызе?
Уловив в вопросе подвох — меня-де упрекаешь, а сам как умудрился сюда заплыть? — Константин Егорович отшутился:
— Совсем недавно. Всего-навсего с тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года. — У него своя манера шутить. Большие живые глаза оставались серьезными, и даже губы не дрогнули в улыбке. Выдержав паузу, соизволил разъяснить: — Еще деда моего сюда занесло. Нет, не по доброй воле. По велению его императорского величества.
«Ах, вот еще что! Отпрыск революционной интеллигенции, — заключил Николай и на сей раз более внимательно оглядел комнату. Много книг в добротных старинных переплетах, тисненных золотом, инкрустированное пианино красного дерева, высокое трюмо в позолоченной резной раме. — Но, похоже, держали предка не в черном теле».
— Видно, был фигурой влиятельной, — опрометчиво вырвалось у него.
Константин Егорович не был настроен посвящать гостя в свою родословную, но, учуяв в его словах осуждающий оттенок, решил предложить экскурс в далекое прошлое:
— Сослали за дерзость в поведении — подогревал мятежные настроения. В том году в пермской духовной семинарии разгромили демократический кружок и участников отправили в глубинку. Деда — сюда. Не священником, конечно, и даже не дьяконом, а учителем, и не закона божьего — не удостоился, и не русской словесности — там вольнодумствовать можно было, а учителем арифметики, полагая, что безжизненная схоластическая цифирь опасности не представляет, что из дважды два, кроме как четыре, ничего не выжмешь. Да и не таковский был он, дед мой. Опять кружок с бунтарским духом, опять активная деятельность против самодержавия. Не избежал Петропавловки и вскоре умер. Ну, а отец… Впрочем, зачем вам все это?
— Ошибаетесь, Константин Егорович. Мне интересно, и даже очень. Поверьте. Незаурядные человеческие судьбы… Мы имеем весьма смутные представления о делах и помыслах наших предков, особенно тех, коих история обошла молчанием. Раз уж возник такой разговор…
Подавив горький вздох, Константин Егорович заговорил с оттяжкой:
— Отец был иного склада, вернее — склада того же, но распорядился собой по-иному. Получив инженерное образование, решил послужить отечеству в прямом смысле этого слова, хотя и терзался мыслью, что вынужден находиться в стороне от политических дел. Короче говоря, строил Транссибирскую магистраль до последнего ее этапа — до тысяча восемьсот девяносто девятого года, когда Великий Сибирский путь был открыт.
— Хабаровск — Владивосток, Златоуст — Иркутск. Так, кажется?
Константин Егорович кивнул.
Голод созвал сюда массы народные,
Многие в страшной борьбе,
К жизни воззвав эти дебри бесплодные,
Гроб обрели здесь себе…—
вспомнилось Николаю. Какого гражданского накала эта поэма, какой вулканической мощи!
— Было… Все было… — подхватил Константин Егорович. — И голод, и холод, и мор… Но было и обретение элементарных человеческих прав. Царское правительство поощряло переселение, поскольку рабочих рук требовалось неисчислимое количество — до семидесяти тысяч человек было разбросано на строительстве. Ходокам разрешалось выбирать место жительства по своему усмотрению, поближе от строительства, они освобождались от податей и налогов. Ну, а прижился человек, обзавелся необходимым — давай своих издалека… «с Волхова, с матушки-Волги, с Оки», переманивать — просторы-то ни объять,
