Евгений Емельянов - Хорошие люди
Чем дальше уходил поезд от родной станции, тем сильнее росло у Станислава сомнение в том, правильно ли он поступил, сбежав из дома? Конфликт с отцом был пустяшным происшествием. Станислав потрогал губу — она отозвалась болью; подумал, что, наверно, он сам виновен. В конце концов, разве можно называть родного отца негодяем?
— Стасик, поужинай с нами!
Поезд шел сквозь ночь. Пассажиры, которым предстояло ехать дальше Тамбова, готовились ко сну; те же, кому предстояло сойти в этом городе, укладывали вещи, упаковывали чемоданы, одевали детей. Перекусив, попутчица и ее сын тоже начали собирать вещи. Но прошло еще не менее получаса, прежде чем поезд начал тормозить.
— Вот и приехали, — сказала женщина безрадостным голосом.
— Папа нас встретит? — спросил Олежка.
— Нет, сыночек. Папа занят…
Услышав это, Станислав наполнился жалостью к мальчишке, который, кажется, вряд ли увидит велосипед с моторчиком.
— Станислав, ты бы не помог нам донести до автобусной остановки наши вещи? — Женщина просительно улыбнулась.
— Конечно! — с готовностью ответил Станислав.
Прошло еще некоторое время — и поезд остановился на большой станции. Попутчица схватила самый тяжелый чемодан, Станиславу доверила чемодан поменьше и сетку, Олежке — сетку с яблоками (неужели в Тамбове нет яблок?). Попутчики вышли из вагона и оказались в центре движущейся толпы. Потом они отправились к автобусной остановке.
— Так в какую же тебе сторону, Стасик? — спросила женщина.
— Поедем с нами, — сказал Олежка. — Познакомишься с папой.
— Спасибо. Мне здесь недалеко. — Станислав неопределенно махнул рукой. — Доберусь! — Он еще постоял для приличия некоторое время, и начал прощаться: — До свидания! Спасибо!
— До свидания, Стасик. Не за что. Это тебе большое спасибо!
— До свидания, Стасик, — Олежка протянул руку. — Жалко, что ты не хочешь поехать с нами.
Подхватив свой чемоданчик, Станислав отправился, куда глаза глядят. Яркие огни города ошеломили его; он знал, что в городах много света, читал об этом, но не представлял себе, как это выглядит в жизни. Сейчас, в эти самые минуты, Станислав не нуждался в ярком освещении. Он шел по улице, стараясь выбирать наиболее затененные уголки. Несмотря на позднее время, город еще жил: навстречу Вахтомину шли нарядные люди, по мостовым проносились машины, на некоторых зданиях горели вывески.
Теперь, когда одиночество навалилось на него всей своей тяжестью, Станиславу стало страшно от поступка, который он совершил. Ему хотелось плакать. Станислав шел по незнакомому городу, который становился все менее людным и все более чужим и даже враждебным.
Ветер зашелестел листвой деревьев в парке, куда забрел Станислав; он забрел сюда, чтобы отдохнуть на скамейке и утолить голод куском хлеба и яйцом. Ветер прилетел неожиданно, залопотал о чем-то своем в кронах деревьев, нырнул под газету, на которой была разложена еда, стряхнул на землю яичные скорлупки; ветер нырнул Станиславу под рубашку, обхватил тело холодными пальцами — и побежали по коже мурашки, и возникло желание прикорнуть на скамейке, поджать под себя ноги, закрыть глаза; захотелось Станиславу тепла и покоя, но ни тепла, ни покоя не было, а был темный чужой парк, наполненный таинственными шорохами. Свет лампочек с центральной аллеи почти не проникал сюда, в самый дальний и укромный уголок парка, и Станислав был уверен в том, что никто не отыщет его здесь, никто не забредет сюда случайно или нарочно. Можно было и в самом деле растянуться на скамейке. Но ветер усиливался и ощутимее становился холод.
Станислав покинул парк и снова отправился в путь по безлюдным улицам. Где-то на окраине, в районе старых кирпичных зданий он обнаружил подходящий дом и вошел в подъезд; в подъезде оказались две лестницы, одна из которых вела наверх, а другая — вниз. Станислав осторожно спустился вниз и оказался перед закрытой на замок дверью в подвал. Присев на ступеньку и засунув кисти рук под мышки, Станислав съежился и затих. В подъезде было почти темно; слабый свет пробивался откуда-то со второго этажа, падал на стену выше двери, но не мог помешать Станиславу. Прислонившись плечом к стене, Станислав закрыл глаза и задремал. И почти сразу же услышал хриплый голос отца, увидел знакомые глаза-щелочки, в которых пряталась злоба. «Я тебя выгоню, сопляк!» — «Я убежал, поэтому ты не можешь меня выгнать» — «Черта лысого! Ты думаешь, если ты сбежал, то это сойдет тебе с рук? Я тебя достану из-под земли и выгоню из дома!»
Станислав вздрогнул, открыл глаза, увидел полусумрак подъезда; успокоившись и даже улыбнувшись, он достал из чемоданчика белую рубашку, натянул ее себе на плечи, завязал рукава. Снова прислонился к стене, съежился еще больше и, согревшись, почувствовал, как слипаются глаза.
Он проснулся часов в пять от стука двери и непонятного шума, доносившегося, как оказалось, с улицы. Усилившийся ветер хлопал дверью, а на улице хлестал проливной дождь. Станислав пошевелился, хотел встать, но левую ногу свела судорога. Помассировав ногу, Станислав через минуту-другую сумел подняться и сделать несколько шагов. Он выглянул на улицу, вдохнул запахи дождя и сырого ветра, понял, что ночь на исходе. Он увидел, как в доме напротив почти одновременно зажглись два окна на разных этажах, как где-то резко затормозила машина.
Станислав решил, что из подъезда надо уходить. Ждать, когда погода изменится, бессмысленно: дождь мало был похож на те дожди, которые щедры, но не долговечны. Этот дождь напоминал осенний — монотонный, скучный, недобрый.
Надо было уходить.
Весь день он колесил по городу, посмотрел два фильма — в кинотеатре было приятно укрыться от дождя; Станислав посетил парк, в который забрел накануне, увидел скамейку, на которой валялись газета и яичная скорлупа: он свернул все это и выбросил в урну; потом колесил по городу, читал объявления о приеме на работу…
Ночевал он в том же подъезде.
И снова лил дождь.
На следующее утро он отправился в сторону вокзала.
Дождь не прекращался. Станислав промок до нитки, холод проникал ему в сердце, зубы выстукивали азбуку Морзе. Он снова мечтал о тепле и солнце. Трудно было поверить, что ни через минуту, ни через час, ни даже через день он не увидит деревни Вахтомино. Но он не испытывал теперь никаких сожалений. Теперь Станислав старался уверить себя в том, что поступил правильно. Он ушел из дома, из родной семьи; это, конечно, очень плохо, что он бросил Юрку и бабушку Варвару. Но он нисколько не сожалеет и не пожалеет больше о том, что ушел от отца. Он ушел от отца не потому, что тот ударил его, а потому, что отец никогда уже не станет другим — даже если женится на Тамаре Акимовне. Станислав постарался припомнить сейчас все унижения, которые он перенес по вине отца, и все унижения, которые тот доставил в свое время матери. Он попробовал нарисовать мысленно образ матери — и очень отчетливо увидел ее лицо, ее заплаканные голубые глаза; он услышал вдруг и голос бабушки Варвары, которая всегда вставала на защиту матери.
Воспоминания, которые были так ярки, не могли все же согреть Станислава, но они сделали другое — сжали время и пространство. И неожиданно Станислав увидел привокзальную площадь и несколько легковых машин с зелеными огоньками.
Отправляясь в сторону вокзала, Станислав смутно представлял себе, зачем он это делает. Но теперь понял. В первую очередь ему надо обсушиться и согреться, разумеется. Во вторую очередь — поесть чего-нибудь. Но что Станислав станет делать дальше, он не знал. Он не хотел задумываться о более серьезных вещах.
В вокзальном туалете он снова переоделся, и сухая материя приятно облегла тело. Станислав скосил глаза и увидел, что брюки намокли не так сильно, что если часок-другой посидеть в зале ожидания, они высохнут.
Станислав нашел укромное местечко в углу и сел, откинувшись на спинку жесткого дивана. В окне напротив были видны многочисленные черные рельсы. На многих путях стояли товарные и пассажирские вагоны; маневровый паровозик гонял вагоны направо и налево, тасуя их; машинист паровоза, показалось Станиславу, все время смотрел на окна зала ожидания, в котором сидел Вахтомин. Сон снова начал заволакивать глаза, и в минуту полудремы, когда все вокруг исчезает из виду и остается только неясный, приглушенный шум, когда в голове начинают проноситься неясные образы и звучать незнакомые и знакомые голоса — в такое мгновение в мозгу Станислава возникло имя «Любовь Матвеевна», он встрепенулся и открыл глаза. Он открыл глаза и увидел снова и мокрые рельсы, и вагоны, и машиниста в окошке паровоза.
Брюки высохли, их высушило тепло тела. Зато сам Станислав ощущал — и уже давно — сильную жажду. Он встал и отправился в буфет. Долго стоял за столиком и пил горячий кофе с молоком. Возвращаясь назад, увидел расписание пригородных поездов. Остановился и внимательно прочитал его. И оказалось, что ближайший поезд, который отойдет от Тамбова, будет именно дачный, и что он останавливается на самых маленьких станциях, в том числе и на полустанке «Роща».
