Евгений Емельянов - Хорошие люди
— Скажи.
— Я думаю, что ты заучился. В нашей семье никто так долго не учился, кроме матери. — Мать — ладно, она женщина, но ты-то, ты! Ведь ты уже вон какой вымахал, выше отца, а все продолжаешь гонять мяч да всякие фокусы выкидывать. — Отец, кажется, успокоился до конца. Он прошелся по комнате, а потом решительно сел на диван. — Давай, Станислав, поговорим с тобой по-человечески, не будем психовать… Хоть у тебя вообще нет социальной почвы для психования.
Станислав повернул голову, только кивнул, как бы желая слазать, что он готов серьезно поговорить с отцом и что у него действительно нет «социальной» почвы.
— Я в твои годы, — продолжал Клавдий Сергеевич, — работал уже на консервном заводе в Исфаре. Я был вполне самостоятельным человеком… со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ты следишь за моей мыслью? — Он начал говорить «интеллигентным» языком, и это означало только, что теперь отец не столько воспитывает сына, сколько любуется собой. — Почему я говорю: со всеми вытекающими отсюда последствиями? Да потому только, Станислав, что уже тогда, работая на консервном заводе, я наравне со взрослыми отвечал за все, что делал сам: за количество и качество, за прогулы, если таковые были, и за многое тому подобное.
Отец сел на своего любимого конька, и теперь только кто-то третий мог заставить Вахтомина замолчать или переменить тему. Бабушка Варвара заглянула в комнату, пытливо скользнула по лицам Клавдия Сергеевича и Станислава, спросила:
— Обедать собирать, что ли?
— Собирай, матушка, потихоньку. — Дождавшись, когда старушка уйдет, отец продолжал свою мысль: — Человек, Станислав, становится взрослым не тогда, когда бежит из дому, а тогда, когда он в силу многих обстоятельств начинает следить за своими поступками и всякими другими действиями. И тогда он вот этой штукой осознает, — отец снова постучал себя по лбу, — что он делает хорошо, а что — плохо.
— Ты сам грозился выгнать меня из дома, — напомнил Станислав.
— Я грозился! Я грозился! Так ведь мы с тобой очень горячими были оба. Что ж, я тоже не без греха, но и меня можно понять. Я тебе не дядя чужой…
Некоторое время Станислав был уверен в том, что отец заведет пустопорожний разговор из тех, к каким все в доме давно привыкли. В этих разговорах всегда присутствовали активная (отец) и пассивная (сын или бабка) стороны. Активная сторона убеждала, возмущалась, советовала, печалилась, доказывала аксиомы, пассивная — молча кивала головой, изредка раскрывая рот, чтобы сказать короткое «да», «ага», «понятно», «сделаю», «согласен», «само собой» и т. д. Некоторое время Станислав был уверен в том, что и сейчас отец ведет такую «воспитательную» беседу. Станислав нетерпеливо дожидался конца этой беседы, и после отцовских слов: «Я ведь тебе не дядя чужой» ждал фразы: «Ну, ладно, пошли в горницу, обед стынет». Но вместо этого отец сказал:
— Я к чему веду, не понимаешь?
— Нет. К чему ты ведешь?
— Я к тому веду, что пора тебе, Станислав, на рельсы самостоятельности становиться. Мозгами, — и отец в третий раз постучал себя по лбу, — ты с детства тороват, бог в этом отношении тебя не обидел, а все остальное со временем приложится.
Вот теперь все было понятно. Станислав получил даже некоторое удовольствие от мысли, что теперешняя беседа оказалась не такой пустопорожней, как он ожидал. Станислав расслабился, откинулся на спинку дивана, наложил ногу на ногу и сказал:
— Я могу хоть сегодня встать на эти самые рельсы. Мне уже пятнадцать лет, между прочим.
— В ноябре будет… О чем я и толкую, — сказал отец и поморщился, увидев позу сына.
— Ты предлагаешь мне бросить школу?
— Бог с тобой! Бросить школу… Я тебе не предлагаю бросить школу, но могу предложить перейти в вечернюю.
— А что я буду делать днем?
— Ты будешь работать.
— Где?
— Где захочешь. Хотя бы у нас на комбинате.
— Что я буду делать у вас на комбинате? Бревна таскать?
— У тебя кишка тонка — бревна таскать. Там такие работяги — бугаи! Да и не надо бревна ворочать, когда есть всякая механизация… Ты подросток, опять же…
— Тогда, может быть, шкафы красить?
— Красить, Станислав, тоже надо умеючи. У нас вон в том году появился один, с трудовой книжкой. Маляр, говорит. А когда работать начал, ну и ясно стало, какой он маляр. Если ты хочешь пойти на комбинат, я могу тебе посоветовать наш цех — заготовительный. Станочником будешь. Тебе всего пятнадцать, но я уговорю, кого надо…
— На станках, по-моему, работать намного труднее, чем быть маляром…
— По-твоему, может, и так, а на самом деле все иначе обстоит.
Если в глубине сознания Станислава и сидела мысль о том, чтобы бросить школу и начать трудиться, то она почти не давала о себе знать. Отец вызвал ее к жизни — и она, мгновенно явившись, атаковала мозг; Станислав загорелся. В сердечном порыве он схватил руку отца и крепко сжал ее:
— Договорились! Я устраиваюсь к вам на работу. А ты уверен, что меня примут?
— Не волнуйся. Они будут иметь дело со мной. У нас много перебывало таких чижиков, как ты. Твоего возраста, то есть.
— Когда я пойду устраиваться?
— Когда хочешь. Смотри сам, я тебя сильно не неволю. — Отец поднялся с дивана, потянулся. Напоследок сказал: — Только я хочу тебя предупредить: будешь работать в моей смене.
— Само собой, — ответил Станислав, не подумав.
— Придется во всем подчиняться мне. Грубить не будешь?
— Если справедливо станешь требовать, зачем грубить?
— У меня всегда все справедливо… Пошли обедать.
За обедом Клавдий Сергеевич рассуждал о том, что любой человек должен самостоятельно найти свое место в жизни и выработать свое отношение к ней, чтобы никогда не было зазорным сказать: «Да, я делаю то-то и то-то!» Он, отец, рад, что сын хочет выбрать для себя рабочую специальность. Но когда он изберет эту специальность, надо отдать ей всего себя, если хочешь, чтобы был толк…
За обедом Станислав скучал.
На другой день он впервые очутился на территории комбината. Отец водил сына по многочисленным цехам; на участке, где установлена пилорама, показал, как разрезают бревна и получают доски; в другом цехе Станислав увидел, как делают мебель; познакомился он и с устройством сушильных камер, откуда материал поступает в заготовительный — отцовский — цех.
— Вот на этой пиле разрезают доски поперек. Смотри внимательно, — рассказывал и показывал отец. — Рабочий нажимает на педаль, диск поднимается и режет доску пополам. Дешево и сердито. На этот станок мы обычно ставим новичков… Отсюда и начинается мой цех. С понедельника ты начнешь работать на циркульной пиле.
Выйдя в этот день за ворота комбината, Станислав медленно шагал по селу, переживая свои впечатления. Он загорелся, когда отец предложил ему поработать на производстве, но теперь от такого чувства не осталось и следа; он увидел, что ничего сложного в специальности станочника нет, что значительно интереснее трудиться, возможно, в том цехе, где делают мебель. Но теперь уже поздно идти на попятную, слишком поздно.
Станислав задумчиво смотрел себе под ноги, вспоминая все «представления» и знакомства, и ему было не по себе. Отступать поздно, конечно, но что, если попроситься в другую смену? Почему обязательно он должен работать в отцовской смене? Станислав представил себе, как он ежедневно будет видеть отца; тот станет следить за ним, проверять каждую деталь, которую он изготовит своими руками, придираться к каждому просчету, а это приведет к многочисленным стычкам.
Надо работать в другой смене! Пусть — в заготовительном цехе, но — у другого мастера.
Повеселев, он поднял голову и увидел, что находится неподалеку от книжного магазина. Станислав испытал желание поделиться с Тамарой Акимовной своими мыслями и планами. Он старался не думать о том, что у него просто-напросто возникло желание увидеть эту добрую и красивую женщину.
Станислав толкнул дверь и вошел в полупустой магазин. Тамара Акимовна, увидев гостя, пошла ему навстречу.
— Станислав! — Она обняла его, но тут же легонько оттолкнула, внимательно посмотрела ему в глаза: — Ты напрасно убегал.
— Напрасно, Тамара Акимовна.
— Осознал? Вот и замечательно. Отец действительно тебя ударил?
— Немножко. Он нечаянно.
Тамара Акимовна грустно улыбнулась:
— За нечаянно бьют отчаянно, Стасик. Но тебе надо было прийти ко мне, а не бежать. Ведь прислал же ты ко мне Юру. Ты когда вернулся?
— Два дня назад.
— A-а… Значит, отец тебя видел уже?
— Конечно.
— Ну и как?
— Все в порядке.
— Слава богу.
Тамара Акимовна была в красивом розовом платье, волосы падали ей на лоб, глаза и губы улыбались; невозможно было найти название этой невероятной красоте. Станиславу было грустно от того, что Тамара Акимовна до сих пор не живет в их доме. Тогда бы он мог каждый день любоваться ею.
