Поколение - Николай Владимирович Курочкин
Разговор смолк. Через некоторое время кто-то захрапел. «Ага, хозяин захрапел. А она, бедная, лежит, в потолок смотрит, паромщика вспомнила, письма на фронт».
Печь была топлена, в избе жарко. Я полежал еще минут десять и решил выйти в ночь, подышать прохладой, выкурить сигарету.
Проходя мимо хозяйской комнаты, не выдержал, глянул в растворенную дверь, мимоходом глянул и сразу пошел дальше, но мимолетная картина так и осталась в моих глазах. Скрюченный мужичок сидит на кровати, свесив худые, кривые ножки, и кровать, облитая луною, и женщина спит разметавшись, одеяло почти съехало, и сорочка комками снега, подушка облита черными волосами.
Я быстро вышел на крыльцо. Значит, волосы у Марии черные, как у сына. Неужели она храпит?»
Из-под двери вынырнул большой черный пес и уставился молча в мои глаза. «Пес-то и не лает совсем. Немой, что ли? Бывают собаки немые? Или заколдовано здесь все? Я усмехнулся и обошел пса, облокотился на тонкие перила. Лес молчал, и болото за огородцами блестело под луной, казалось, сейчас там плеснется русалочий хвост. Я прищурился, закурил, подождал. Хвост не плеснулся. В щеку впился одинокий комар. Что-то завозилось под крыльцом. «Хоть бы Эмилия вышла. Хоть бы вышла. И не больно я плох. И молод и холост. Не больно и плох». В сенях что-то заскрипело. «Она? Она?!» Послышались шаги, кто-то сзади подходил. Чье-то дыхание. Кровь хлынула в лицо. «Эмилия?» Быстро оглянулся. Лесник стоял на порожке, уцепившись руками в косяки:
— Уборна-то в сенях… Правая дверь!
Я не сразу ответил, и он повторил:
— Уборна-то в сенях…
В этот день я заблудился и к вечеру зверски устал. Мысли мои то и дело возвращались к лицу Эмилии, к этому дому, к молчаливому Авдею, к безмолвному псу, хозяину и к этой маленькой Дюймовочке-Тане, к странной Марии, которая утром бесцеремонно осмотрела мою одежду, отобрала рубашку: «Потому как грязная!» — и дала рубаху хозяина, большую и клетчатую, она мне была как раз. «Интересно, почему лесник большие рубахи носит? Или она ему покупает такие? Или он сам?» Лесник поманил меня пальцем:
— Если бы у тя была собака, может, и подстрелил бы кого? Или ты редко ходишь на охоту?
— Редко.
— А ты и с виду не охотник, на врача больше походишь. Да и сезон-то сейчас не охотничий, ты, я вижу, и этого не знаешь… Запрещена-то стрельба теперя, но ты все однож, никого не убьешь…
Эмилия лукаво брызнула взглядом:
— Он и ногу обмузолил…
— Сейчас я ему смажу! — важно и по-взрослому заявила Таня, старательно вымыла руки под умывальником, куда-то сбегала и принесла маленькую баночку: — Сымай сапог.
— Который? — Мне стало неловко от ее серьезности.
— Обмузоленный — и живо!
Она осторожно помазала.
— Приду еще перед сном и утром. Не бегай никуда.
Я склонился над девочкой:
— А чем это ты мажешь?
Таня вскинула глаза, такие глубинные, ресницами качнула и встала. На носике я заметил несколько веснушек и усмехнулся: «Ага, видать, в любой красоте изъяны есть!» Она отерла ладонь о платьице и ушла, сверкая розовыми пятками.
Лесник вздохнул:
— У нее этих баночек полна комната. Всех мажет. Бабка у нас была, полоумная немного, траву, мусор таскала, сушила, снадобья всякие, вот и научила девчонку. Прошлогод бабка померла, когда клопов травили. Танька-то теперь че? Этими зельями и хозяйствует. Играет, делать-то нечего. Всяконьку траву знает.
Я заинтересовался:
— Врачом хочет стать?
— Кабы! Говорит, в магазине буду бусами торговать. У ей этих бус цела коробка. Елочные стеклянные каждый год покупаю. Ну и сама делает из речных ракушек, из ягод, из дряни всякой, желудевые… Из рыбьих глаз… Чего только и не делает. Отучать надо. В школу на будущий год. Говорит, что ни за что не пойдет. Вот, поди, и поговори с ней!
— Хорошая девочка.
— Кабы! Все норовит по-своему. Вы, говорит, в мою жизню не вмешивайтесь. Вы, говорит, кабы клопов не вытравили, так бабушка, говорит, бы жила.
Таня остановилась на пороге и внимательно слушала отца, в то же время глаз ее косился на мой перстень с камушком.
Я снял перстень:
— Нравится? Бери.
Таня подбежала, потрогала его пальчиком, оперлась локотком на мое колено и тихо спросила:
— Не ворованное?
Я растерялся, лесник хохотнул и пошел на кухню, где возилась у печи Маруся.
— Не ворованное, — так же тихо заверил я девочку.
Таня оглянулась на кухню и спросила еще тише:
— Дареное?
Глаза ее были настолько близки от меня и чисты, что я смутился и не сумел соврать:
— Дареное.
Девочка отпрянула с негодованием:
— Так ведь дареное-то нельзя отдавать! Не знал? — И ушла, презрительно мелькая розовыми пятками.
Авдей сидел в углу комнаты, не обращая на окружающих никакого внимания. Я заметил, что все они в этой семье жить умеют именно вот так, в себе, словно погружаются в безразличие, в оцепенение какое-то, словно надевают шапку-невидимку и сидят, не обращая внимания на весь белый свет, словно в это мгновение самое важное внутри самого человека. «И о чем он думает? А может, скучно ему здесь, парню молодому?»
За ужином я не вытерпел:
— И что вы здесь все лето? И так все годы? Живете — и никуда?
Мария окатила меня тяжелым взглядом:
— В село ходим. В магазин. В кино там… В магазин часто.
Воцарилось молчание. Вдруг заговорил Авдей, и я заметил, что он немного разволновался:
— В школу ходим. Я нынче в десятый иду. Милька уж кончила, в институт поступала нынче, да не вышло.
Я удивился, мне почему-то и в голову не приходило, что они учатся как обыкновенные дети и что Эмилия еще и в институт поступала, вот тебе и лесная дикарка… Чтобы еще что-то сказать, я спросил:
— А ты куда после школы?
Авдей положил ложку, глаза влажно заблестели, дрогнул красивый подбородок:
— Лесником буду. Я в Ленинградскую лесотехническую академию поступлю! Обязательно! А потом сюда вернусь. Отец уже помрет.
Я осторожно глянул на лесника: «Разве можно про отца так?»
Но тот даже не шевельнулся при этих словах, а сказал как-то обычно и буднично:
— Ага! Больше пяти лет не протянуть…
Таня стукнула кулачком по столешнице:
— А я говорю десять! — Повернулась к брату: — Десять! — И обратилась к отцу: — Пил сегодня?
Он ответил ей как взрослой:
— Пил, — и объяснил мне, смущенно улыбаясь: — Поит своим снадобьем, глупышка!
Маруся встала, отодвинула тарелку и быстро вышла из комнаты. Эмилия же смотрела на меня весь ужин своими темными глазами, и я старался сидеть с достоинством и есть много. «Хоть бы
