Ефим Дорош - Дождливое лето
Сергей Сергеевич дал мне ненадолго рукописную книгу некоего дьякона, взятую в краеведческом музее. В этой книге, составленной, вероятно, из разного рода печатных материалов, списанных дьяконом, приведена история авантюриста, который в 1170 году стал здешним епископом. Впрочем, возможно, что дьякон этот — церковный писатель, книга принадлежит его перу, была издана, а переписал ее кто-то другой.
Меня заинтересовало не происхождение рукописной книги, а сама авантюра, вызвавшая к тому же некоторые попутные мысли, весьма далекие от подробностей истории местной епархии.
Вот что рассказывается в этой книге.
Феодул, Феодорец, зовомый Калугер, россиянин, лжеепископ, нечестивый хищник и лютый насильник, племянник некоего знатного боярина киевского, был постриженником Печерского монастыря. Со многим имением пошел он в Царьград и просил вселенского патриарха, чтобы тот поставил его митрополитом в Киев, говоря ложно, что митрополита в Киеве нет.
Патриарх не принял его слов, тогда он настоял, чтобы поставили его епископом в Райгород, о коем, конечно, уверил, что епархия праздна, а по небытности митрополита не от кого в России поставлену быть.
Так, без всякого основания, по одному, видно, бесстыдному мздоимству и корыстной папской симонии, разрешающей продавать за деньги церковные должности, патриарх поставил Феодорца епископом райгородским, который и пришел из Царьграда на епископство в 1171 году.
Князь райгородский не захотел его принять, но посылал к митрополиту киевскому, дабы по порядку тот его благословил и дал дозволение. Лжеепископ же сего и слышать не хотел, говоря: не митрополит меня поставил, но патриарх вселенский, так от кого же еще другого мне дозволения и благословения искать!
К сему дерзновению приложил еще неслыханные злодеяния.
Везде он имения грабил, муча князей и бояр. И постельничего княжьего, человека богатого, ограбив, стремглав распял. Иным волосы и головы и бороды свечами сожигал. Иным язык, и нос, и уши, и уста отрезывал, Иных на стенах и на досках распинал. Иных рассекал пополам.
А жен богатых, измучив, в котлах варил.
Был сей Калугер предерзкий, бесстыдный и не сытый сребролюбием, яко ад, бесчеловечный, безбожный, телом зело крепкий, языком велеречивый, мудрованием злохитрый, и вси его бояхуся и трепетаху. Рыкал он, аки лев, велик был, аки дуб, дерзок и бесстыден, аки диавол.
Люди с плачем просили князя, чтоб защитил их от злодея.
Князь увещевал его, чтоб не злодействовал, но он ругал не только князя, хулил бога и святых. Досадуя, церкви многие запретил.
Тогда князь велел взять его и, окованного железами, отправил в Киев к митрополиту, который испытывал Феодорца в беззакониях. Но он отвечал с гордостью и ругательством, ярился, неподобное говорил.
По велению митрополичьему навязали на шею Феодулу жерновный камень и бросили в воду. Тако злый эле погиб. И было это В 1172 году.
Заканчивает автор эту историю справкой о том, что сей епископ в синодике церковном не обретается между архиереями.
Возможно, что это и легенда, однако в основе ее, мне думается, лежат подлинные события, и они не меньше, чем любые другие, относящиеся к тому времени, сближают Русь тех далеких лет со всем остальным европейским миром, с его искателями приключений, лжепапами и феодалами-разбойниками. А мир уже тогда, восемьсот лет назад, был достаточно просторен, от Киева до Царьграда и от Царьграда до Райгорода было ровно столько же, сколько и сейчас. И не так уж медленно жили люди, если безвестный печерский монашек, замысливший стать князем церкви, за два года не только совершил путешествие по этому исполинскому треугольнику, но и успел осуществить свое желание, возвысился, наделал тьму злодейств и позорно окончил жизнь.
Рядом с Калугером в любом из названных городов и на дорогах между ними были обыкновенные люди, которыми по преимуществу населена земля, и когда я прихожу к Сергею Сергеевичу в кремль, в его мастерскую, чтобы вернуть книгу, мы неожиданно заводим разговор не о лжеепископе, но об этих людях. Архитектор показывает мне белый камень, на одной из сторон которого вырезан изящный узор. Этот камень взят из цокольной части собора, где он лежал лицевой стороной внутрь. В том же двенадцатом веке, когда монах Феодул домогался высшей на Руси церковной власти, некий владимирский мастер изо дня в день резал для строящегося в Райгороде собора такие вот прекрасные камни. Правда, по прошествии времени собор сгорел и обрушился, а когда другие люди строили его заново, они пренебрегли почему-то дивным орнаментом и замуровали камень в стену именно этой стороной. Прошло опять немало времени, теперь уже многие сотни лет, и находка архитектора, реставрирующего собор, позволяет нам любоваться работой мастера.
* * *Нынче утром, когда выгоняли коров, о чем-то шумели женщины возле нашего дома — не то они спорили, не то удивлялись чему-то, не то возмущались… Нашей Натальи Кузьминичны почти не было слышно, изредка лишь вставляла она слово, и это было удивительно, потому что она всегда обо всем заявляет свое мнение прямо и громогласно. А теперь вот почему-то она больше молчала, когда же говорила, то негромко, и было похоже, что другие женщины шумно высказывают ей свое сочувствие, утешают ее. Голоса слышались не возле крыльца, они доносились как будто со стороны калитки во двор, позади дома, и я подумал, уж не стряслось ли чего с коровой, не захворала ли она.
Когда я вышел, пастух уже прогнал стадо за село, а женщины, все удаляясь, медленно шли между грядами нашей усадьбы, по временам наклонялись, будто рассматривали что-то, некоторые из них переходили на соседние усадьбы, где тоже полным-полно было народу.
Едва я подошел к плетню, как увидел среди простершихся прямо от меня длинных зеленых грядок черное зияние развороченной земли, в которую местами втоптаны были перья лука или же листья огурцов.
Мне тут же рассказали, что один из пастухов, стороживший коней в ночном, напился, уснул, и лошади разбрелись, зашли на усадьбы.
Факт ничтожный, но любопытный.
Благосостояние крестьянина и сейчас еще иной раз зависит от таких вот ничтожных, нелепых происшествий, — лошади ведь вытоптали изрядно луку, выручка, от которого составляет покамест значительную долю в бюджете здешнего колхозника. Но в происшествии этом были и другие стороны, знание которых позволяет понять еще и другие особенности деревенской жизни. Я заметил, что не одна только Наталья Кузьминична, но и остальные женщины, усадьбы которых потравил табун, не выражали громко своего возмущения, — шумели по большей части те из них, что не пострадали. И никто из потерпевших, как я. узнал потом, не собирался предъявлять претензий пастуху. Ведь в руках пастуха корова, которую он, озлившись на хозяйку, буде она выкажет намерение подать в суд, станет так пасти, что молока уж не ожидай. И ничем тут не докажешь, что виноват пастух. Он и вовсе может корову изуродовать — палкой по вымени надавать или еще что сделать, а потом очень просто скажет, что это она в кустах напоролась.
И вот здесь-то открывалось интересное обстоятельство. Суть в том, что пастухи почти во всех здешних колхозах наемные, чужие, из тех обитателей Райгорода, какие именуются шабашниками. Все они, либо их отцы, в свое время бежали из деревни, не имеют в городе ни сколько-нибудь тесных связей, ни обязательств, которые вынуждают человека хотя бы из стыда перед соседями или товарищами беречь свое доброе имя. Для коренных горожан они люди случайные, малопочтенные, пускай и живущие в собственных новых домах. Редкий из этих людей, особенно из молодых, не сиживал в тюрьмах за воровство, грабеж или за убийство в драке. И вот эти-то люди пасут в колхозах скот — занятие, к слову сказать, очень прибыльное, — и не только принадлежащий колхозникам, но и общественный. Оставлю в стороне то соображение, которое можно отнести к чисто эстетическим, что дико и неприятно видеть на этой благообразной, овеянной поэзией работе некоего истаскавшегося, с нечистым, испитым лицом паренька, каковой при ближайшем рассмотрении оказывается не таким уж пареньком. И от этого недоразвитого мужичонки зависит, много ли молока дадут коровы, выдюжат ли в рабочую пору лошади. Едва ли кто решится оставить его одного в избе, а вот колхозное стадо доверяют. Отчасти это происходит оттого, что людей мало в здешних колхозах, особенно мужчин, коим со времен Авеля, пастыря овец, — одним лишь пристало ходить за стадом. Отчасти же потому нанимают пастухов, что так повелось исстари, с тех давних лет, когда искусные райгородские огородники, к тому же смекалистые люди, сообразили, что им невыгодно наниматься в пастухи, и стало привычкой брать для этого дела владимирцев. Огородный промысел, если даже человек не имел земли, снимал ее или работал по большим городам у хозяев, был куда прибыльнее Первобытного пастушества.
