Ефим Дорош - Дождливое лето
Далее, аккуратное авансирование колхозников из рыночной выручки безусловно сказывается на производительности их труда. Наконец, механизированный скотный двор, строительство которого ведется сегодня на эти же деньги, позволит в недалеком будущем еще больше производить молока.
По-моему, во всем этом государство чрезвычайно заинтересовано.
И если так пойдет дальше, то года через два или три наш колхоз будет все молоко продавать государству. Иван Федосеевич, например, ни молоком, ни мясом, ни овощами и картофелем на рынке не торгует, потому что производителю большого количества продуктов удобнее и выгоднее вести дела с государственными организациями. Вот я и думаю, что председателю райисполкома, если он хочет быть государственным деятелем, надо всемерно содействовать тому, чтобы все колхозы достигли такого же уровня, а не запрещать им торговать на рынке.
Я убежден, что районный колхозный рынок в его нынешнем виде, где колхоз, у которого сотни две дойных коров, кружками продает молоко, подобно бабе-молочнице, где колхозница теряет целый рабочий день из-за корзины огурцов и нескольких пучков моркови, — что такой рынок, хотя он и весьма живописен, со временем исчезнет. Как-то не совмещается архаичная эта торговля с механизированным производством.
Однако завтрашний день творится сегодня.
В прошлом году у нас был небывалый урожай трав и погода, по счастью, была редкостная, так что сена накосили очень много. Наш колхоз даже продал куда-то тонн триста, попросту сказать — разбазарил. Товарищи рассудили, что если сено в стогах держать, мыши попортят.
А нынче и травы хуже, и дожди, что всего страшнее, грозят сорвать заготовку сена. Ничто не обещает пока что перелома в погоде.
В сельском хозяйстве подобные случаи часты. И об этом надо было думать. Надо было не продавать сено, — Иван Федосеевич об этом говорит: «Кошка мясом не торгует», — а прессовать его и хранить про запас. Однако почему-то так получается, что товарищи, легко обвиняющие других в антигосударственной практике, никогда не думают о завтрашнем дне, не заглядывают в будущее, не умеют предвидеть, хотя именно это свойство и есть одно из проявлений государственного подхода к делу.
Николай Леонидович хотел было запрессовать сено, но не мог достать пресса — в районе нет ни одного. А в Фетисове, озабоченном одной только текущей сводкой, не сыскалось обыкновенного здравого смысла, простой крестьянской расчетливости, чтобы раздобыть где-нибудь несколько прессов и организовать в колхозах прессование сена.
Следовало бы председателю райисполкома взять на себя заботу и об увеличении производства кормов — собрать знающих людей со всего района и поговорить о способах, какими можно улучшить здешние луга.
Фетисов, я думаю, знает, как бедны иные из этих лугов. Слышал он, надо полагать, и о том, что существуют на свете заливные луга с редкостными травостоями. Быть может, ему известно, что обильные травы эти урожаями своими обязаны илу, который ежегодно по весне оставляют на лугах полые воды. Но озеро Каово на сотни лет обеспечено запасами ила. Здешняя машинно-мелиоративная станция располагает землесосом, который почти бездействует, а мог бы, взяв на себя обязанности природы, заливать илом луговые угодья.
Где-то вот здесь вижу я настоящее служение государству.
* * *Воздух насыщен мелкой водяной пылью. Она ложится на горячий асфальт, по которому ходят дорожные катки, и с шоссе, покамест я иду вдоль него, доносится шипение, похожее на то, какое бывает, когда хозяйка, послюнив палец, пробует, горяч ли утюг. И сами катки — жаркий тускловатый глянец их стальных валов — напоминают хорошо разогретый утюг, когда он вскинут ловкой, сильной рукой и зеркально поблескивает скользким своим подом. Может быть, поэтому мне начинает казаться, что сырость и слякоть — от большой, предпраздничной уборки. Тем более что и город, словно его распороли по шву, чтобы простирнуть, выутюжить и снова сшить, разрыт вдоль от начала и до конца. Вся мостовая на главной улице вскрыта, — машины пущены в объезд. В черном чреве земли работают мокрые люди, готовят основание под асфальт.
Пробираюсь по холмам, выросшим на месте тротуаров.
Иду мимо желтого здания, явно перестроенного из церкви, где помещается студенческая столовая, — рядом ведь находятся оба техникума. И вдруг вспоминаю забавную историю, связанную с этой церковью.
Я прочитал ее в воспоминаниях местного летописца, угожского крестьянина, и настолько хорошо запомнил, что приведу почти дословно.
Прихожанин этой церкви купец Титов, движимый заботой о благолепии храма, устроил здесь и велел вызолотить резной иконостас, для которого заказал прекрасные живописные образа. На это вознегодовал И позавидовал другой прихожанин, тоже богатый купец, Плешанов, который, чтобы скрыть живописные достоинства икон, подаренных Титовым, и тем самым как бы принизить значение подарка, сделал для них серебряные позлащенные ризы. Тут в свою очередь вознегодовал Титов и устроил еще два иконостаса, во всем подобные первому, но с серебряными позлащенными ризами. При этом он работой опередил Плешанова.
Весь храм заблистал от иконостасов Титова.
Но при этом случилось, что на левый иконостас бросал тень и несколько его заслонял стоявший перед иконостасом старинный крест большого размера. Этот крест, как стоявший не у места, Титов приказал вынести в ризницу, чему сразу же воспротивился Плешанов.
И у Плешанова с Титовым возгорелась крестоборная война.
Мирить двух ревнителей церковного благолепия специально приезжал архиепископ, но старания пастыря были мало успешны. Едва он уговорит Титова и крест поставят на старое место, как Титов на что-либо по коммерческим делам рассердится на Плешанова и опять велит убрать крест в ризницу. Плешанов снова пишет жалобу владыке, и владыка снова едет мирить крестоборцев. На время он их помирит, а там опять поволокли крест из церкви, опять пишется жалоба, опять едет владыка.
Распря эта особенно отзывалась на местном священнике.
Он жаловался автору воспоминаний, что во время праздника у него всегда является недоумение: куда прежде идти с крестом? К Титову? Там дача двадцать пять рублей и угощение. Но зато у Плешанова после этого приказчик вынесет пятиалтынный. Пойдешь сначала к Плешанову — там та же жертва в двадцать пять рублей и угощение. Но теперь уже у Титова дадут пятиалтынный… Просто не знал, бедный, что и делать.
Ко всему этому Титов заказал для церкви колокол в двести пудов. Плешанов тотчас же заказал в триста. Однако владыка, опасаясь, что оба колокола, если их повесить одновременно, уронят небольшую колокольню храма, не позволил ни тому ни другому отливать колокола.
По смерти Титова крест твердо стал на место, кое назначено ему, и на колокольню водворен был колокол, отлитый по заказу Плешанова.
Мне хорошо запомнились несколько иронические слова, которыми летописец заключил эту характерную для старого Райгорода историю:
«Плешановский колокол висит теперь на колокольне, призывая православных помолиться за упокоение враждующих христиан-жертвователей».
Улица, на которой стоит бывшая церковь и по которой я иду сейчас, приводит к Каменному мосту, переброшенному через древний ров.
Ров давно пересох, заплыл землей, распахан под огороды. Только зеленые склоны земляных валов, тоже несколько оплывшие, но все еще высокие, по-военному правильные, напоминают о тех временах, когда и ров и вал за ним были грозной обороной от врагов.
Если пройти по валам с их прямоугольными бастионами, охватываешь взглядом весь древний город, теснящийся внутри к стенам кремля, и замечаешь, что между ним, то есть нынешним центром, где расположены учреждения, рынок, магазины, и более новой, в сущности основной частью города, тянется почти повсеместно широкая зеленая полоса, занятая кое-где молодыми деревцами, по преимуществу же огородами. Это не только остатки рва, но и то пространство, до сих пор еще не застроенное, какое существовало между «городом» и окружавшими его посадами. Надо полагать, что это пространство было даже еще больше, что оно вмещало в себя огороды, сенокосы, выгоны, а то и болотце, пустошь…
У подножия вала на черной, как деготь, земле протянулись обрызганные дождиком огуречные плети, теснятся кусты помидоров, укроп, морковь, лук и оранжевые ноготки — украшение провинциального огорода. На валу, на кудрявом от муравы его склоне пасутся, привязанные к деревянным тычкам, костлявые белые козы.
Нагой красный кирпич тыльной стороны каких-то двухэтажных лабазов пламенеет над валом. Поодаль, ближе к мосту, который кончается в проеме, оставленном между двумя валами, строго желтеет светлая охра учрежденческого здания. А над этим всем, над крутыми, в ребристых швах железными крышами возвышается розовая стена кремля, с круглыми прямоугольными башнями, которые увенчаны чешуйчатыми деревянными маковицами, отливающими серебром, или красными тесовыми шатрами. Белые, устремленные ввысь надвратные храмы, с тесно собранными репками и луковками зеленых и серебряных пятиглавий, золочеными крестами своими уходят в серое, как бы дымящееся, неспокойное небо.
